Глава первая

Москва — Владимир — Вятка

  Скорый поезд «Сибирь» вёз меня, пересекая бескрайнюю отчизну по длиннику. Когда едешь с севера на юг, картина неуловимо, но быстро меняется. В этом мелькающем обновлении есть призыв к движению, в моём случае — из прошлого в будущее. А обволакивающее постоянство березнячков да ельничков, проплывающих с востока на запад, не помогало мне в нелёгком деле выстраивания ретроспекции жизненной дороги. Мысли упорно не желали укладываться в последовательно-поступательную и причинно-следственную вязь.

  Я держала путь совсем не в то место, из которого сбежала двадцать лет назад. Когда-то внутри большого города Новосибирска располагался город моего детства, со знакомыми улицами, где жили друзья и друзья друзей, где было неодиноко. Теперь друзья и подруги частью растерялись сами по себе, частью не смогли перенести моих московских удач. Немногие оставшиеся рассосались после моего сокрушительного поражения с временным откатом на малую родину. Тогда не обошлось даже без милой шуточки про блеск и нищету куртизанок. Не встретиться мне уже ни с Машей, ни с Ликой, обеими закадычными подругами детства.

  Я почувствовала себя счастливей, когда Маша вместе с мужем-драматургом перебиралась в Москву — близкий человек появился в одном со мной огромном городе. Но счастье дружбы не состоялось — слишком редко получалось не то, что видеться, даже поболтать по телефону. Я была стреножена грудным Алёшкой, а Маша оказалась связанной по рукам и ногам капризами и настроениями своего драмургического гения. Думаю, будь у меня сколько угодно свободного времени, это вряд ли что-нибудь изменило. Моя подружка с головой ушла в проблемы Драматурга, и всё остальное человечество перестало её занимать.

  Возросшая на «Мастере и Маргарите», я должна была, наверное, восхищаться подобной самоотверженностью, может быть, даже слегка завидовать подруге: в её жизни наличествовал сверхсмысл в виде мужниного творчества. Но, уже пообщавшись с пишущими людьми, я к тому времени сбросила с недостижимого пьедестала представителей этой древней профессии. По-настоящему умных людей среди них оказалось не так уж много.

  Десакрализованный Драматург интересовал меня не сам по себе, а как Машин муж, и я видела в нём беззастенчивого пользователя любимой подругой. Такая ситуация таила в себе явную опасность. Отчаявшись донести до подруги грустную правду про её брак при помощи аллюзий и метафор, я однажды пошла на прямой разговор, используя самые доходчивые аргументы.

   — Ты, Машка, наверное, думаешь, что олицетворяешь собой известную истину: «За спиной каждого состоявшегося мужчины стоит хорошая жена»? А продолжение этой мудрой сентенции не забыла: «Жене принадлежит не меньше половины успеха мужа»? Вот если так, тогда, да, всё правильно. Только тебе-то, Марусенька, ничего не принадлежит. Ты по доброй воле отказалась от своих прав, сама пожелала скромной роли: стать средством к достижению мужниного успеха. А что если твой муж, не равён час, и в самом деле вскарабкается на театральный Олимп? Уверена, что сможешь остаться для него средством выбора в разреженной горней атмосфере? Если не сможешь, то автоматически перестанешь быть ему нужна — самоценной личности он в тебе давно не видит.

  Маша взглянула на меня с тревогой и тихо произнесла:

   — Он не такой. Он верный, он порядочный.

   — Все такие, а он не такой! Как себя поставишь, такой он и будет. Ты отказалась от своей единственной и неповторимой жизни — всё отнесла на Драматургический алтарь. И зачем ему теперь дорожить твоей жизнью? Тут ум надо иметь, настоящий женский ум, а не из книжек вычитанный — так чтобы и тылы мужу обеспечивать, себя при этом не забывать, и чтобы он ценил твой женский труд, всякую минуту помнил, кому обязан всем, что имеет. А твой-то только про неисчислимые обязанности верной жены помнит и выражает скорбное недовольство из-за малейшего их невыполнения.

   — О каком недовольстве ты говоришь, Женя? Он очень неприхотлив...

   — Ещё ему и прихотливым быть, когда он копейку в дом не приносит, на твоей шее сидит и ногами болтает. Ну-ка, Марья, вспомни, про выставку, в которой я участвовала! За месяц тебя предупредила: «Это этапное для меня событие, я хочу, чтобы ты непременно пошла на открытие». Заехала за тобой, чтобы верная подружка в последний момент под каким-нибудь предлогом не увильнула — и что? Явился твой гений, улёгся с недовольным видом на диван, и я пошла побоку. Как же! У них подавленное состояние, с ними нужно возиться, утешать, сопельки им утирать! Пошёл бы на рынок, раз ты есть мужик в доме, притаранил бы картохи, чтобы любимой женщине не надрываться, и отпустила бы мерехлюндия. А ещё лучше, вечерок поразгружал бы апельсины бочками, заработал бы в кои-то веки на ту же картошку.

   — Ты не понимаешь. Не обижайся, Женя, но ты не понимаешь.

   — Куда уж мне! Скажи простыми словами, сформулируй так, чтобы стало ясно даже такой бездуховной личности как я: чего именно я не понимаю.

   — Он не весь с нами. То есть он и здесь, в нашей плоской реальности, и где-то ещё, где рождаются замыслы, где живут герои его пьес.

   — Машка! Отдели же ты киевского дядьку от бузины! Когда выстраиваешь проект, и так, и эдак прикидываешь, мучаешься, не можешь уснуть, вдруг наступает момент, когда всё само собой начинает складываться, только успевай фиксировать на бумаге. И сейчас я даже не про арт-проекты, а про свои обычные перепланировки говорю. Каждый, кто создаёт то, чего до него не было, понимает, как сложно существовать в двух реальностях одновременно. Особенно трудно, когда ребёнок в любой момент может потребовать внимания — всего твоего присутствия, целиком. Но никакими полётами во сне и наяву нельзя оправдать банальное жлобство.

   — Ты не знаешь моего мужа! Он даже не всегда помнит, поел ли ...

   — В том смысле, что поел, и снова есть захотел? Что-то я не наблюдала противоположного — чтобы твой Драматург пожрать забыл.

   — Ты поссориться со мной хочешь, Женя?

   — Я хочу, чтобы ты вспомнила, как твой муж мгновенно из плоской реальности выхватил взглядом новые сапоги, которые я тебя заставила купить вместо тех опорок, что вовсю каши просили. И вспомни, как ты этого взгляда испугалась, прямо сжалась вся. Ты ишачишь на двух работах и не чувствуешь себя в праве купить пару обуви! И он не оставляет за тобой права хоть немного позаботиться не о нём, а о себе. Куда это годится, Маша?! На какое место в вашей будущей распрекрасной жизни ты можешь в таком случае рассчитывать?

   — Зато у тебя, Женечка, этих сапог пар двадцать. И не похоже, что средства на их покупку ты заработала непосильным трудом. Я не подозревала в тебе такой меркантильности... И это ещё мягко сказано. Я тебя защищала, с мужем чуть не поссорилась, а он был прав, когда говорил, что ты...

  В ответ на краткую, но очень выразительную характеристику, данную мне Драматургом, я сказала о том, о чём нельзя было: о Машином ребёнке, которому не позволили родиться — это нарушило бы честолюбивые планы творческого супруга.

  После того разговора мы не виделись с Машей до той самой поры, когда Драматург, прорвался-таки в обойму— его пьесу приняли к постановке в самом пафосном столичном театре. Разумеется, он тут же толчковой ногой аккуратно наступил жене на голову и рванул с ускорением вперёд и вверх. Разумеется, взлёт состоялся без отслужившей свой срок жены-ступени. Маша едва доползла тогда до меня, убитая. Никто не поверит, но мной не было произнесено ни «а что я говорила?», ни «ведь тебя предупреждали». Вскоре Маша вернулась в Новосибирск — на щите.

  С Машей мы когда-то жили в одном подъезде. Наши бабушки приятельствовали, и мы были неразлучны с тех пор, как я себя помню. Общие куличики в песочнице, круги, нарезанные по льду катка, позже взволнованные обсуждения перемен в наших девичьих телах, одно на двоих потрясение от неожиданного вскрытия тайны деторождения.

  А с Ликой мы не шептались о физиологических аспектах жизни. Поэзия, кино, литература — это, разумеется, кроме музыки, которая была нашей главной темой. Мы занимались в музыкальной школе у общего педагога, славного старика. Гаммы, этюды, сонатины — всё, как полагается, но не в этом наш любимый Антон Матвеевич видел предназначение учителя. Музыкант старой школы, из репрессированных, потерявший на лесоповалах по пальцу с обеих рук, он учил нас понимать и любить музыку.

  Лика так и не доехала до Москвы. Мало кто из коренных москвичей знает свой город так, как получилось его изучить этой девчушке из сибирского города. Москва была мечтой Лики. Мечта не осуществилась по глупейшей причине — из-за крайней стеснённости в деньгах. Я так до конца и не поняла, почему подруга не захотела принять от меня помощь для поездки в столицу. Моим подаркам в виде шмоток, косметики и всему, что может навесить на себя девушка, Лика безыскусно радовалась, чем доставляла мне колоссальное удовольствие, а в Москву за мой счёт не поехала. Видимо, в эту поездку она вкладывала какой-то особый смысл, Лике важно было совершить её собственными силами. Хотя с момента моего бегства из Новосибирска мы общались в основном телефонным и эпистолярным образом, дружба не захирела, со временем становилась всё более и более нужной нам обеим. С рождением Алёшки душевная связь с Ликой на время переместилась куда-то в затылочные доли моего мозга, туда, где хранится необходимая, но неактуальная на текущий момент информация. Алёшкины какашки, его фантастические улыбки, неисчислимое множество мелочей, о невероятной важности которых помнят только в первый год ребёнка, счастливые глаза моего мужчины, бесконечные сцеживание и кормление, кормление и сцеживание оттеснили на периферию сознания все остальные составляющие бытия.

  Оттеснили, но не обесценили. О Лике я скучала, часто думала о ней. На письма времени, конечно, взять было негде, но я набирала номер её мобильного, и не так уж редко. Однажды телефон перестал отвечать. Я долго ждала, пока подруга позвонит с нового номера, но она не позвонила больше никогда. О том, что с Ликой случилась беда, я узнала слишком поздно, когда уже ничего изменить было нельзя.

  Кажется, я опять оправдываюсь. Каждый раз, когда заходит речь о Лике, я начинаю оправдываться, хотя вроде бы нет тут за мной никакой вины. Боюсь, что знаю, откуда растут ноги ощущения вины. Кажется, я была единственной связью Лики с тем миром, в котором помещалось что-то ещё кроме её привычного тихого отчаяния. Возможно, в том мире даже было место надежде. Что-то вроде того: вот закончит она свой дурацкий бухгалтерский институт, станет высокопрофессиональным и незаменимым бухгалтером, найдёт хорошо оплачиваемую работу в Москве, будет снимать квартирёшку, и — жить, а не прозябать. Лучший город Земли, лучшая подруга, лучшая консерватория с лучшими Большим и Рахманинским залами — чего ещё могла желать Ликина душа? Она не стала музыкантшей, как мечтала. И Москвы не случилось. Ничего не успело случиться. Может быть, я придумала Лике эту московскую мечту, потому что мне самой очень хотелось, чтобы она жила рядом.

   В последнем разговоре с Ликой, когда я звонила ей, чтобы поздравить с Новым годом, я изложила свой план дальнейшей жизни:

   — Ты, давай, защищай диплом — чего уж, полгода всего осталось — а потом без разговоров дуй в Москву. Работу, я тебя уверяю, найдёшь без проблем, а жить есть где — у меня теперь две квартиры, ты в старой поселишься.

  В ответ в трубке послышались звуки, подозрительно похожие на заглушаемые всхлипывания. Я неправильно расценила Ликины слёзы, и принялась убеждать:

   — Чего ты там сомневаешься? Нет никаких поводов для сомнений. Главное — крыша над головой, а она у тебя будет. Когда обживёшься, на ноги встанешь, в какую-нибудь ипотеку вступишь, или что-то в этом роде. У тебя всё получится, не волнуйся и не сомневайся.

  Лика тогда выдавила из себя что-то, как мне казалось, неопределённое: вроде того, что до защиты диплома ещё дожить надо, доживём — посмотрим.

  Я не знала, что получила тогда от Лики вполне определённый ответ. Она не дожила.

   Рассуждать о том, как бы оно могло сложиться, если бы да кабы — пустое дело. И всё-таки. Если бы Лика переехала в Москву, ничего из того мучительного, что произошло после расставания с мужчиной моей жизни, не случилось. Да я и не рассталась бы с ним. Будь Лика рядом, не возникло бы острого чувства бессемейности, которое погнало меня тогда в Новосибирск, в ненадёжные объятия родни. Не начни я пороть горячку с поисками законного зятя для родителей, не влетела бы с разгону в нелепый брак с Юркой Беловым... и не было бы у меня Лизочки.

  Из нас троих только я не оказалась «выброшенной за борт жизни», хотя именно мне это неоднократно предрекалось собственной семьей. В том, что я не только выжила, но и стала матерью двоих лучших на свете детей, мало того, получила лучшую на свете профессию, не было моей личной заслуги. Всё это стало возможным благодаря одному-единственному человеку, встреченному в начале самостоятельного движения по жизни.

  Появилась у меня подруга и в московской жизни. Это я о Саше, с которой мы пять лет проучились в одной институтской группе. Как я теперь понимаю, это были пять лучших лет жизни, условно беззаботных и безусловно живых.

  Я скоро поняла, что Саше можно доверить непредназначенное для чужих ушей, она не раз выручала меня в сложных ситуациях, сама легко и просто обращалась ко мне за помощью. Мы с первого курса стали настоящими подругами, и всё же это было совсем не то, что я привыкла вкладывать в понятие дружбы — не происходило срастания позвоночниками, как это было в детстве.

  В конце концов, я вынуждена была признать, что Саша нуждается во мне значительно меньше, чем в ней нуждаюсь я. Это открытие обескураживало. Я даже слегка обижалась на Сашу, пока однажды на каникулах она не позвала меня в Воронеж, к себе домой. Там стало очевидным различие между нами: Сашины ноги были прикреплены к родовому древу, а мои болтались в воздухе. Именно поэтому Саша не нуждалась в слишком тесной и слегка надрывной связи, к которой я привыкла в дружбе.

  Надёжность и безусловность любви — вот, что я ощутила в том доме, и поняла, что это и означает иметь семью. Саше не нужно было успехами в учёбе и счастьем в личной жизни заслуживать внимание родных. Её ровно любили в успешные и в неудачные периоды жизни, а такие случались, и совсем не там, где можно было предположить.

  Когда за хитросплетениями и случайными сцеплениями жизненных обстоятельств я начала угадывать что-то похожее на закономерности, лишь неудачная история создания Сашей собственной ячейки общества никак не желала укладываться в логику моих построений. И это было огорчительно. Уж у кого у кого, но у Саши с её безупречным анамнезом жизни должна была сложиться образцовая семья. Не знаю, что меня огорчало больше: что подруге не удавалось устроить свою женскую судьбу, или что причинно-следственные взаимосвязи в жизненном раскладе оказались не столь определёнными, как мне какое-то время представлялось.

  Мужскую любовь Саше смолоду не приходилось завоёвывать. У неё всегда был Генаша, с которым они числились женихом и невестой чуть ли не с первого класса. Я имела счастье лицезреть Геннадия, будущего хирурга с тонким и нервным лицом поэта. Меня немного позабавила картинка, которую представляли собой эти двое: они были похожи как единокровные брат с сестрой. Оба высокие, длинноногие и узкобёдрые, смуглые, темноглазые и темноволосые, коротко стриженые, они даже одеты были одинаково: в джинсы, свитера и кроссовки.

  После я часто приезжала к Сашиным родителям, но надолго не задерживалась. Первый мой визит предполагался как совместное проведение каникул, но я сбежала на третий день — тоска обступила со всех сторон. Придумав какой-то организовавшийся форс-мажор, я покинула гостеприимный дом. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как среди людей, которым понятие одиночества не было знакомо. Но отказываться от общения с Сашиными родителями не хотелось: их тепла хватало и на меня. К тому же это знакомство давало возможность ввинчивать в разговоре с Диданом «наши воронежские приезжают», «из Воронежа звонили, спрашивают, почему это наша Женя давно не наведывается» Я полагала, что «нашесть» почтенному семейству придаёт мне очков в глазах Дидана. И он никогда не давал понять, что мои ухищрения шиты белыми нитками.

  Целомудренность школьной дружбы Саши с Генашей на средних курсах института сменилась столь же целомудренным периодом официального жениховства. Целомудренности отношений, конечно, способствовало проживание в разных городах: Саша училась в Москве, а её друг поступил в мединститут родного города. Но при желании всегда можно изловчиться и найти время для интима. Я сделала вывод, что тут имелась установка на правильное построение жизни. Когда, учась на последнем курсе института, они играли свадьбу, Саша, единственная из моих знакомых, с полным на то основанием надела фату — символ невинности. С белой завистью я смотрела на белое убранство Саши и думала, что вот это правильно, что и дальше у них всё будет складываться правильно. Но что-то не сошлось в ответе.

  

  В вагоне-ресторане не пахло подгорелым луком и вечной солянкой, крутобёдрые официантки в кружевных передничках деловито не сновали по проходу, отслеживая на бегу степень опьянения клиентов и автоматически прикидывая уровень обсчёта. Было прохладно и тихо. Смазливый паренёк принялся меня обслуживать едва я села за незанятый столик. Дивны твои дела, Господи! Чтобы на нашей железной дороге — и такой изысканный сервис...

  Я уже приступила к трапезе, когда рядом прозвучало:

   — Разрешите подсесть за ваш столик?

  Не поднимая головы от тарелки, я увидела крупную мужскую руку с часами от Картье на запястье. Они были в том стальном корпусе, что в полтора раза дороже золотого. Понятно: благородная простота. Рядом свободный столик, так нет, этому зубру сюда надо, подумала я, раздражаясь. Решил скрасить дорожную скуку небольшим приключением. Хорошо хотя бы, что «подсесть», а не «присесть»

  Я кивнула, пробормотав что-то нечленораздельное.

   — Приятного аппетита. — Зубр уселся напротив и, несмотря на нарочито плохо скрываемое мной недовольство, продолжал говорить во вполне доброжелательном тоне.

  Я уже знала, что увижу перед собой. Да, это тот самый размерчик, тот же мужской тип, к которому относился мужчина моей жизни. И это было худшее из того, что со мной могло приключиться в дороге. Они не имели права походить на него! Это фальсификаты! В их глазах вместе с умом и проницательностью мелькают хитрость и желание раскусить собеседника, нащупать его главную кнопку. Ничего этого не было у моего мужчины. Интерес, любопытство к людям — да, но в сочетании с внутренней деликатностью они несли заряд иной, нежели у всех его ныне живущих аналогов. А Зубр со своей абсолютно лысой головой, сочетанием жёстких черт лица и мягкого взгляда претендовал на особенное сходство с ним. Мерзавец!

   — Далеко едете? — Зубру зачем-то было нужно, во что бы то ни стало втянуть меня в беседу.

   — В Новосибирск. — Не отвечать же «далеко» или как-то в этом духе. Хамить не хотелось ещё сильнее, чем разговаривать.

   — О, как далеко! Боитесь летать самолётом?

   — Нет, не боюсь. Как раз наоборот, проблема с поездами.

   — И вы решили её преодолеть?

   — Что-то в этом роде.

   — А в Новосибирске — там у вас дела, или..?

   — Или. — Перебила я Зубра. Запас моей толерантности к незваному собеседнику, кажется, иссякал.

   — А в дороге, стало быть, решили разобраться со своими чувствами. Не получится. Я тоже как-то пробовал. Фокус в том, что российские поезда ходят по кругу. Вы думали, что поедете по Транссибирской магистрали, прямой как учительская указка. Но, знаете, именно таким образом можно вернее всего попасть в замкнутый цикл, из которого не так просто вырваться. Так что будьте осторожны. Особенно с воспоминаниями. Они и в самом деле могут ожить на кольцевой железной дороге. С бороздки на бороздку, и музыка зазвучит. Виниловые пластинки помните ещё? — Зубр не улыбался, в его глазах не было насмешки.

   — Возможно, именно это мне нужно — чтобы ожили на железной дороге.

   — Заметили, сколько звука «ж» получилось в одной фразе? Тревож-житесь. И правильно делаете — прошлому лучше оставаться в прошлом. — Собеседник продолжал говорить с абсолютно серьёзным выражением лица.

   — Люди сумасшедшие деньги платят психоаналитикам, чтобы вытащить из подсознания болезненные воспоминания. Даже специальный термин на этот счёт придуман — катарсис.

   — К счастью, у психоаналитиков это дело редко получается.

   — Почему к счастью? — Я как-то подзабыла, что ещё совсем недавно хотела избежать разговора с Зубром.

   — Время заносит пеплом наши болевые точки, но они не лежат под спудом без дела, они работают: предостерегают, обостряют наше внимание в определённых местах. Вот вы, например, насторожились при моём появлении, а ведь, не зная меня, не видя ещё даже, на рациональном уровне не имели оснований для этого. Значит, это сработал болезненный опыт. Так оно и хорошо, когда что-то неявное принуждает нас быть бдительными.

   — А если слишком болезненный опыт мешает жить?

   — Слишком болезненный опыт случается только в детстве. Взрослый человек всё может обернуть к своей пользе. Ведь вам наверняка знакома максима Ницше: то, что не убивает, делает нас сильнее.

   — Возможно, у меня тот самый случай, который нужно расковыривать. В детстве.

   — И как вы собираетесь нырять на такую глубину? Хотите, я дам вам диктофон? Мы ведь, кажется, в одном вагоне едем, мне не сложно занести. Будете наговаривать всё, что вспоминается — непоследовательно, нелогично. В круговом движении есть плюсы. Если управлять процессом, можно, переходя с орбиты на орбиту, постепенно смещаться к эпицентру проблемы. А диктофон — это что-то вроде случайного попутчика, которому, не рискуя завязнуть во взаимоотношениях, можно о многом рассказать. — На это раз Зубр улыбнулся, и прелукаво.

   — Спасибо, я уж как-нибудь сама, без попутчика. — Кажется, наш разговор всё-таки являлся тем, чем я и предполагала вначале: преамбулой к дорожному романчику.

   — Самой не получится. Случайный попутчик необходим. Вам это должно быть известно из классической литературы. Перед ним мы можем открыться с той степенью искренности, с какой перед самими собой ни за что не решимся.

  И уже когда я собиралась более категорично отказаться от его услуги, Зубр добавил:

   — Я через пару часов выхожу — в Нижнем Новгороде. Перед выходом могу занести диктофон вам в купе.

   «Понятно: мне придётся с ним увидеться, чтобы вернуть машинку» — Подумала я, а вслух сказала:

   — Боюсь, у меня не получится в ближайшем времени вернуть диктофон — не знаю, как надолго задержусь в Новосибирске.

   — Не нужно возвращать. Я переживу утрату.

  Я ушла из ресторана, не дожидаясь, когда Зубр закончит обедать.

  Вернувшись к себе, я не смогла сосредоточиться на своих размышлениях, прилегла и уже задремала, когда в дверь купе постучали.

   — До свидания, милая случайная попутчица. Возможно, когда-нибудь ещё встретимся. Вот вам собеседник. — Зубр протянул мне небольшую коробку. — Последнее: рассказывая диктофону о своих проблемах, не забудьте упомянуть, что совсем не доверяете мужчинам.

  Улыбка, скорее, грустная, чем насмешливая, смягчила последние слова. Парфюм Зубра был из той же линейки, которой пользовался Дидан! Наконец-то, он пошёл к выходу.

  Оказалось, что я взволнована сильнее, чем это можно объяснить простым совпадением запахов.

  Мне было пятнадцать, когда, поставив большое жирное пятно на репутации своей интеллигентной семьи, я сбежала из отчего дома. Видимо, кто-то там наверху заметил моё бегство и смекнул, что недолго мне суждено странствовать по свету, что пропаду я ни за грош, и послал Ангела-хранителя. Правда, ангелы-хранители, когда материализуются в земных мужчин, получаются не совсем уж ангелоподобными. Эти Добрые Дяди могут становиться, например, любовниками опекаемых ими несовершеннолетних девочек. Если бы к тем своим годам я читывала не только Достоевского, но и Набокова, возможно, усомнилась бы в потрясшем меня однажды открытии, что я и есть та самая ни в чем не повинная Настасья Филипповна в отрочестве. Да и к «Идиотской» героине у меня могли бы возникнуть вопросы. Нимфетки быстренько становятся сообразительными, когда речь идет об их выживании.

  Железная Дорога никогда не была моим любимым способом передвижения, но к маме я поехала поездом. Я тащилась за три тысячи километров поездом, а не перелетала через три часовых пояса самолетом вовсе не из-за нехватки средств. Тем более, что путешествовала я в СВ, а это, если и экономия, то весьма своеобразная. Мне нужно было время, чтобы подготовиться к важному разговору с матерью.

  

  Вот уже и Владимир. Стоим, кажется, минут пятнадцать, я вышла из вагона. Величественный Успенский собор, стоящий на взгорке, хорошо был виден с железнодорожной платформы. Когда-то мы с Добрым Дядей бывали здесь. Добрый Дядя, знал, кажется, обо всём на свете, мог бесконечно рассказывать об истории, архитектуре, о легендах, связанных с теми местами, где мы оказывались.

  Однако, Владимир, это не только храмы и древние красоты, но и знаменитая пересыльная тюрьма и недоброй памяти дорога, по которой уходили на каторгу — Владимирка. Но я-то направлялась не в ссылку, хоть и в Сибирь. И не в кандалах. Хотя последнее, как раз, не факт.

  Я вернулась в вагон, в своё комфортабельное одиночество.

  

  В Новосибирске мне предстояла почти невыполнимая миссия, глупая, но, как мне казалось, необходимая. Глупость заключалась в том, что мне, взрослой тетке, предстояло донести до матери, что её представление обо мне с самого моего детства как о порочном создании и о моральном уроде базировались на изначально ложном посыле. Мне было почти смешно при мысли о том, как примусь доказывать, что вовсе не убегала от дяди Лёни, не клеветала на доброго родственника («и так правдоподобно, что мы чуть, было, не поверили!»), он и в самом деле бросил меня — восьмилетнюю девочку бросил! Одну! В Москве! Это необходимо было сказать так, чтобы мать хотя бы сейчас, спустя не один десяток лет, услышала меня. Непросто будет объяснить и то, что мужчина моей жизни не был пошлым растлителем, что он крупно влип со своей любовью ко мне. Во всяком случае, всем, что я имела, я была обязана не родителям, а ему, моему мужчине.

  

  Снова поплыли леса и перелески, и мысли тут же начали замирать и растекаться. Повертев в руках коробочку с диктофоном, я подумала, что может быть, неслучайно ко мне попал этот случайный собеседник, может быть, есть какой-то резон в словах Зубра, и нажала на «запись»

  

  Моего мужчину звали Дмитрием Даниловичем, но из-за жутковатой разницы в возрасте я так и не научилась называть его Димой. Достаточно долго, обыгрывая не очень добрую шутку одной интересной дамы, я называла его Добрым Дядей, потом подсократила до Ди, но, споткнувшись об это сантабарбарское сокращение, быстренько перешла на Дидана. Однако самым его устойчивым моеназванием осталось всё же «Добрый Дядя».

  С того часа, когда он подобрал меня на железнодорожном вокзале славного города Выборга, перехватив в шаге от того, во что я по полному незнанию жизни могла вляпаться с концами, он был единственным человеком, который нес за меня ответственность. Мой мужчина заботился обо мне даже тогда, когда я избегала его заботы, выручал в безвыходных ситуациях, выстраивал вокруг меня китайскую стену, способную оградить от любых внешних напастей. А я в это время мучилась тем, что мазохистски привязана к нему и училась ненавидеть своего спасителя. Должно быть, никакая самая раскитайская стена не может защитить взрослую женщину от маленькой напуганной девочки, которая сидит в темноте, обхватив коленки.

  Мама услышит меня, должна услышать.

  В конце концов, теперь мы не только мать и дочь, но и две женщины, потерявшие мужчин своей жизни. Это сходство. Различие между нами в том, что она не отходила от своего до самого конца, а я, лишь в последний момент, из далекого далека почувствовав надвигающуюся беду, кинулась к своему, но не успела. Он спасал меня много раз, а я не успела. Успела только понять, что только его одного любила, что теперь не знаю, как жить дальше, что я не «идиотская» Настасья Филипповна, а просто идиотка, слишком много значения придававшая утраченной в пятнадцать лет девственности.

  Мама, нестарая еще женщина, в недавнем прошлом щеголиха и модница, сильно сдала за последний год, после смерти отца. Это и не удивительно — его умом, его оценками и отношением ко всем жизненным событиям и явлениям она жила больше сорока лет, а теперь ей жить стало нечем. Телефонные звонки сестры были для меня тяжелым испытанием: нужно было проявлять участие, поддерживать Надю, которая боялась потерять мать. Трудность заключалась в том, что я не боялась остаться без матери. Её у меня никогда не было. Я даже слегка завидовала сестре — ей было, что терять. Я, конечно, беспокоилась о мамином здоровье, но намного больше волновало меня то, что не успею с ней примириться. Впрочем, это слово — примириться — не кажется мне достающим до глубины нашей с ней беды. Бросив все дела, я поехала в Новосибирск.

  В пункте прибытия, как сухо был обозначен в железнодорожном билете мой родной город, мне предстояло примириться не только с матерью, но и с самим Новосибирском. Несколько лет назад, когда я, разбитая в пух и прах, приползла в свой город зализывать раны, он не принял меня. Необходимость вернуть себе родину назрела. Чтобы восстановить повреждённую связь времён.

  Имелось во мне слабое звено, и в этом месте рвались все построения, в которые я вкладывала немеренное количество разнообразных усилий. По волнам моей памяти плавало четверо мужчин, я ощущала себя вполне зрелой женщиной, а где-то в кромешной темноте подсознания сидела насквозь обиженная и до смерти напуганная маленькая девочка. С этим слабым звеном пришло время расстаться, но как это сделать, я не знала. Девочка осталась за чертой, которая разделила мою жизнь; а разделила ее, как это пошло ни прозвучит, железная дорога. Эта самая дорога должна была отметиться и при воссоединении моей линии жизни.

  Разделение произошло не в мои пятнадцать лет, а значительно раньше, когда мне было восемь. Тогда Злой Дядя Лёня бросил меня в Москве. Вручил рубль и бросил одну. То есть, сначала даже рубля не дал, оставил без копейки, а я, дрожа всем телом, в панике искала дядю в толпе. Обнаружив его жирную спину, я кинулась к нему, вот тогда-то Злой Дядя Лёня дал мне рубль и сказал, что я должна приехать к поезду, который отходит в Киев в полночь. Бросил ребенка ранним утром возле ГУМа с рублем в кулачке, а ведь знал, гад, что я не только ни разу не бывала в метро, но никогда без взрослых не выходила из своего двора. Кроме того, я не знала о существовании в Москве нескольких, а не одного, как в моем городе, вокзалов. Но я сумела всё разузнать, нашла Киевский вокзал, да только киевский поезд давно уже увез Злого Дядю. Около двух недель проскитавшись на пути домой, голодная, промерзшая, избитая, пропитавшаяся страхом до костей, набегавшись от милиционеров, пьяных и от Страшного, похожего на всех киношных маньяков и вампиров сразу, я была, наконец, снята с поезда доблестными стражами порядка на самом подъезде к родному Новосибирску. Меня вручили родителям как пойманную беглянку, с позором и оргвыводами. Вот тогда, в конце Первой Железной Дороги моя жизнь и разделилась. Пришла, кажется, пора сложить всё в кучку. В школе я училась на одни пятерки, усердно бренчала на пианино — зарабатывала родительскую любовь, всегда говорила только правду, ничего кроме правды, но все мои старания так ничего и не изменили: единожды солгав...

   — В пятнадцать лет я сбежала от вас, это правда. — Скажу я, спокойно и твердо глядя матери в глаза. — Но разве у меня был выбор? Особенно после того, как ты всем в школе объяснила, что я патологическая лгунья. — Тогда я разоблачила примерного мальчика из так называемой хорошей семьи, рассказала, как он тиранит самую незащищенную девочку в классе, оставшуюся после смерти матери вдвоем с пьющим отчимом. — Понимаешь, слишком больно было ощущать вашу нелюбовь, нет, даже не нелюбовь, а отвращение, брезгливость. Я-то вас любила, понимаешь, мама, — Я буду говорить мягко, не позволяя ей, однако, усомниться в моём праве быть понятой.

  Все же я слишком категорично высказалась на тот счет, что у меня никогда не было матери. Хранился в моей памяти кусочек времени, где всё иначе. Только лучше б этого кусочка вовсе не существовало. Когда два года спустя я с размаху влетела в прежнюю пустоту, она уже не была для меня привычной и ожидаемой. Облом пришелся в самое неподходящее время и в самом незащищенном месте.

  Моя благополучная старшая сестра, гордость и утешение родителей, с самим за себя говорящим именем Надежда, женщина со стерильной во всех отношениях репутацией, оказалась стерильной и в буквальном смысле: у неё не было детей. Муж законный имелся, вполне себе семьянин-производственник, дом полная чаша, а детишек Господь не дал. Такая вот незадача. А родителям уж больно хотелось внуков понянчить, или не понянчить, или не хотелось, а угнетала их в этом какая-то в глобальном смысле неправильность. Род мог прерваться, опять же. Так уж случилось, что по обеим семейным линиям моих родителей они оказались единственной супружеской парой имеющей детей. Мамина сестра, чьим мужем был тот самый Злой Дядя Лёня, была бездетной, у папы оба брата умерли, один в детстве, другой совсем молодым и неженатым. Не было у меня ни двоюродных, ни троюродных, ни сколько-нибудь-юродных братьев или сестёр. Ситуация, подозрительно похожая на то, что в одной старой науке называется вырождением рода, не хотела укладываться в сознании отца и матери — уж у кого, у кого, а у таких достойных, как они, людей, никогда никому не причинившим ни малейшего вреда, в этом смысле всё должно было быть в порядке. Про меня они при этом не вспоминали, а, если бы и вспомнили — а в чем тут, собственно, заключалась их вина? В семье не без урода.

  Рождение первенца, Алешки, привело к ошеломившим меня внутренним переменам. Мне стало недостаточно того, что я, мало того, что не погибла, а очень даже процветаю. Позарез захотелось иметь семью, близких людей, возникло непреодолимое желание показать малыша родителям. Вполне невинный для большинства молодых мамаш позыв оказался для меня непозволительной роскошью, дорого обошелся впоследствии. Если бы только для меня.

   «Родная кровинка, как-никак, внук, неужели им не захочется на него хотя бы посмотреть? — Такие сентиментальные думы думала я. — Ну ладно, я выродок и отщепенка, но дитя-то невинное, почему бабушки и дедушки должно быть лишено?» — Обосновав эдаким трогательным манером потребность увидеться с родителями, я сгруппировалась и позвонила сестре в Новосибирск.

  Я не перезванивалась с Надей все эти годы. О себе родителям периодически знать давала, то есть, никакой конкретной информации: жива-здорова, и — нажимала на телефонный рычаг. И так раза два в год. Хотя первое московское время я частенько бегала на переговорный пункт Главпочтамта, набирала номер родителей, зажимая рот рукой — рыдания рвались из меня, слушала какое-то время голос, если трубку брала мама, давала отбой сразу, если подходил отец. Руку на пульсе семьи я держала, в курсе основных событий была, однажды даже видела их всех: и родителей, и сестру с мужем — на праздновании маминого юбилея. Я приехала в Новосибирск, нашла кафе, в котором отмечалось знаменательное событие, зашла туда со служебного входа, и, договорившись с работниками общепита, постояла за кулисами торжества.

  Юбилейные речи и тосты укутали мою родительницу в сладкий кокон с ног до головы, досталось патоки и супругу юбилярши, добродетельная дочь Надежда тоже была обласкана застольем. Лишь моя скромная персона не была отмечена в тостах. И напрасно, между прочим: я училась не где-нибудь, а в МАРХИ. И успешно училась; не самыми глупыми головами считалось, что из меня получается неплохой архитектор, к тому времени я уже поучаствовала в коммерческих проектах, отметилась на конкурсах. Родители вполне могли гордиться мной, если бы не одно мелкое обстоятельство: уже пять лет, как я жила на содержании женатого мужика, годков которому было поболе, нежели моему отцу. Так что чужой я была на том празднике благопристойной жизни.

  Прошло ещё три года. Диплом был в кармане, Алешке шёл второй год, у моего ребенка была вышколенная няня, я вполне могла бы и не работать — с голоду не пухла, услугами метрополитена имени В.И.Ленина не пользовалась, шмотки на Черкизоне не присматривала. Но я не валяла дурака, а с энтузиазмом занималась тем, что, тщательнейшим образом исследовав рынок, нашла незаполненную и перспективную нишу и принялась осваивать ее — организовывать свое дело. Начала с близким к нулю первоначальным капиталом, без достойного помещения, не прибегая к помощи всесильного и многоопытного Доброго Дяди. Как ни странно, всё быстро срасталось, уже стали прорисовываться контуры будущего предприятия, начали подтягиваться талантливые и работоспособные люди. Дидан по случаю рождения своего позднего третьего сына купил мне, матери его ребенка, очень приличную квартиру в «тихом центре», при этом и та хрущёвка, в которой я жила раньше, осталась за мной. Я была в шоколаде. И мне было очень плохо. Вот я и позвонила сестре. Целый год не решалась позвонить, боялась наткнуться на вежливое (знаменитая семейная деликатность!) равнодушие, боялась, что не справлюсь на этот раз, захлебнусь горечью.

  Я предполагала несколько вариантов реакции на свой звонок, но только не той, что последовала. После Надиного «алло» из моей головы выскочили все слова, которые должны были, по моему мнению, продемонстрировать человеческую состоятельность её блудной сестры.

   — Надя, здравствуй! Это Женя. — Вот и все, что я смогла из себя выдавить.

   — Кто?! Женька?! Это, в самом деле, ты?! Где ты? Я хватаю машину и к тебе! Где ты, сестренка? Не молчи, умоляю! — Надин голос то и дело срывался.

   — Я в Москве, на машине долго будешь добираться. — Я глуповато пыталась шутить, внимательно рассматривая телефонный шнур, намотанный на палец. Наезженная колея представлений о сестре и об её отношении ко мне так заколотила неожиданными ухабами, что закружилась голова.

   — Я сейчас же в аэропорт, ближайшим рейсом вылетаю в Москву. Как мы с тобой встретимся? Называй место, время, Женечка, родная!

  И моя карьеристка-сестра, наплевав на свою важную и ответственную работу, полетела на встречу со мной.

  Времени на подготовку не оставалось, я была захвачена врасплох Надиной готовностью мчаться ко мне на всех парах, но успела сделать всё, что посчитала необходимым для такого случая. Я предупредила Доброго Дядю о появлении сестры, что означало: в ближайшие дни он не должен у меня показываться. Мой институтский приятель Филя был мобилизован на роль мужа и гостеприимного хозяина дома. Чтобы Марина, Филькина жена, не взревновала, по разработанному мной сценарию «муж», уезжал в командировку почти сразу же, как Надя войдет в квартиру. В качестве реквизита посреди прихожей был выставлен «мужнин» чемодан, набитый старыми журналами.

  Возможно, не стоило устраивать спектакль, а нужно было прямо, без затей, рассказать своей единственной, и, как неожиданно выяснилось, любящей, сестре всю правду: сын у меня от женатого мужика, который охотно признал свое отцовство, взял на себя ответственность за ребенка, но свою законную семью оставлять не собирается. Вот, и ничего страшного, так и надо было сказать. Ну, посокрушалась бы моя родня, что все не слишком благопристойно, выразила что-нибудь такое, что царапнуло бы меня. Что еще? А хоть бы и ничего больше! Мне этой «деликатной» и вполне предсказуемой реакции хватило бы, чтобы согнуться и, возможно, никогда больше не разогнуться.

  Да и не думала я тогда, что наступит время, когда мне от родных понадобится что-то ещё кроме ласковой улыбки для Алешки.

  Не зря, получается, родители считали меня патологической лгуньей, наступило все-таки время, когда это качество во мне проявилось, а они зрили в корень, поставили правильный диагноз ещё в те времена, когда моя лживость пребывала в латентном состоянии. Впрочем, история с командировкой мужа и чемоданом в прихожей всё-таки вышла мне боком, но позже. А тогда, благодаря невинному, в общем-то, обману, у меня случился-таки въезд в родной город на белом коне.

  Мизансцена встречи сестёр, не видевших друг друга восемь лет, расписанная в заготовленном мной сценарии, была сбита с самого появления Нади. Филя в домашнем халате Дидана вышел в прихожую с представительской миссией и увидел нас, плачущих в объятиях друг друга. Так как его появления никто не замечал, Филя молча удалился в комнату, переоделся в «штатское» и вышел уже со словами:

   — Так вот вы какая, Надюша! Рад, сердечно познакомиться. — Он пожал протянутую Надей руку. — Юрий.

  Я едва смогла скрыть удивление: имя мужа мы не оговаривали — выпустили из виду, что как-то же его нужно назвать. Импровизация Фили в дальнейшем сыграла неожиданную роль. То, что кандидата в мои Законные Супруги звали Юрой, показалось мне знаковым совпадением.

   — Жаль, что вот так, на ходу, довелось повидаться — спешу, знаете ли, на самолёт. — Филя был смущён, растерян и спешил покинуть место действия.

   — Вы, стало быть, Женин муж? Уезжаете? Прямо сейчас? — вытирая слёзы, говорила Надя, в то время как Филя, подхватив чемодан, отступал к двери.

   — Да, у мужа ответственная командировка. До свидания, милый, береги себя. — Я нежно поцеловала Филю в щёку и с облегчением закрыла за ним дверь.

  Сестра, не уловив подвоха, пришла в восторг от отлаженной буржуазности моей жизни. Справедливости ради нужно сказать, что для того, чтобы осчастливить её в тот момент, хватило бы одного только лицезрения меня — живой и здоровой. А тут еще и ребенок! Наследник! Родителям внук и тёте Наде радость маленького на руках подержать.

  Первые минуты встречи я слишком волновалась, чтобы заметить происшедшие в сестре перемены. Когда я сбежала из дома, мне только что исполнилось пятнадцать; получается, сестре тогда было двадцать четыре года — она на девять с половиной лет старше меня. Но я помнила её вовсе не молоденькой, а очень взрослой статной женщиной, с головой, гордо посаженной и украшенной идеально уложенными волосами. Мне безумно нравилась Надина причёска, именуемая в народе французским пучком, и, повзрослев, я как-то специально отрастила волосы, чтобы сделать себе такую же. Но из этого ничего не вышло — мои волосы не желали закручиваться в ракушку, пряди непослушно выбивались, создавая картину средней степени лохматости. Черты Надиного лица перед моим отбытием из дома стёрлись из памяти и заменились чертами той шестнадцатилетней девушки, что запечатлена на единственной фотографии, которую я взяла с собой. На этом семейном фото бабушка сидит рядом с родителями — это было где-то за полгода до того, как она умерла, а, значит, за год до моей Первой Железной Дороги. Надя там ещё такая, какой я её хотела помнить: весёлая, без надменности в лице, которая появилась в ней после моего возвращения из того, что в семье стало называться моим первым побегом, а я зову Первой Железной Дорогой. Мы с Надей стоим за спинами сидящих взрослых, и старшая сестра обнимает меня за плечи.

  Когда первое волнение от встречи улеглось, я, сидя за накрытым столом напротив Нади, смогла рассмотреть, что от её холодной и изысканной красоты почти ничего не осталось. В Надином лице появилась грубоватая жёсткость; мало того, сестра определённо начала стареть, что уж совсем никуда не годилось в тридцать с маленьким хвостиком.

  Сестра уговаривала ехать в Новосибирск, к родителям, но я не чувствовала себя готовой — была слишком потрясена неожиданной и непривычной лаской родного человека. Все построения о моей ненужности семье рухнули, как карточный домик. Но если всё было не так, как я себе представляла, что тогда происходило со мной столько лет? Мне нужно было время, чтобы осознать новую реальность. Нет, делать вид, что все случившееся со мной, это одно сплошное недоразумение, что на самом деле никто не выдавливал меня из семьи в мою нынешнюю жизнь, я не собиралась. Решено было так: Надя везет Алешку вместе с няней к родителям, а я приезжаю за сыном через неделю и, если смогу, задержусь на денек.

  Вот тогда-то я и въехала в родной Новосибирск на белом коне. Элегантная, с немаленьким бриллиантом на пальце, предваренная сведениями о престижном дипломе, роскошной квартире и дорогой иномарке, я предстала перед растерянными, постаревшими и счастливыми родителями, окруженными уважительно поглядывающими на меня родственниками. Да, это был недолгий праздник на моей улице. Одно «но» — падать потом с высоты триумфа было больно.

  Тот мой приезд, хоть и был вполне белоконным, не произвел на меня и половины того впечатления, что подарил следующий.

  Лето родители обычно проводили на даче. Чего им там не хватало для полного счастья — так это внука, вот я и подкинула им возможность быть счастливыми целых два месяца. Сама я в тот же день улетела обратно — не видела в родителях готовности обсудить всё то, что ощутимо стояло между нами. Я не понимала, как нужно изловчиться, чтобы не помнить об этом каждую минуту. Да и дела мои в это время завертелись так, что каждый пропущенный день грозил обернуться серьёзными потерями. В начале осени я приехала забирать Алешу. Сын должен был уже спать, когда я поздно вечером позвонила в дверь квартиры, в которой прошло моё детство. С этого момента нужно подробней.

  Звонок прозвучал точно так же, как и десять лет назад. Мама открыла дверь, и она была рада меня видеть. В прихожую не вышел, а выбежал отец, на его лице блуждала удивленная и неуверенная улыбка:

   — А я-то сначала не поверил. Слышу твой голос, думаю — показалось. Ты же обещала быть только завтра.

  Мы долго сидели на кухне, пили чай с маминым пирогом и разговаривали негромко и неспешно обо всем понемногу. О том, сколько нужно варенья и солений выслать в Москву, при этом долго и обстоятельно обсуждали различные варианты переправки дачных заготовок. Потом мы подробно говорили о том, что у Алешки на попе выступила сыпь, еще о каких-то важных семейных вещах; и мне перестало казаться, что непременно нужно разбираться в нашем прошлом. Прошлое незаметно ушло в прошлое, и это метафизическое событие принесло удивительное чувство облегчения, ощущаемое физически, всем телом, даже дышать стало легче. Настоящее — вот, что, действительно, важно. Это был очень хороший вечер.

  Следующий день, в который я уезжала, вот его-то лучше бы не было вовсе. Я и сейчас помню лица мамы и отца в ту минуту, когда мы с Алешкой садились в такси, чтобы ехать в аэропорт — это были лица любящих людей.

  Уже спустившись к машине, мы остановились для прощания, и мама торопливо и почти робко заговорила:

   — Когда теперь увидимся? Женя, ты можешь привозить нам Алешу, когда захочешь и насколько захочешь. Я могу приехать к тебе на какое-то время, мы с отцом могли бы приехать, освободили бы тебя от всех забот, и с ребенком, и по дому. Няня, она хоть и ответственная, а чужой ведь человек. До лета еще далеко — летом-то ты ведь Алешу к нам привезешь? — а к Новому Году или вы приезжайте, или мы к вам. И с зятем своим мы еще не познакомились.

  И тут я сломалась. Не заметив, как это произошло, я снова отчаянно захотела стать хорошей девочкой, радующей своих родителей. Пара пустяков — вычеркнуть из жизни почти десять лет, сделать вид, что их не было! Но я не размышляла тогда над неконкретными вопросами.

  Вот какая мысль меня захватила: необходимо расстаться с Диданом, и как можно скорее. Нельзя сказать, что идея разрыва была свеженькой, она перманентно возникала все эти годы. Были у меня даже две серьезные попытки уйти на вольные хлеба, не считая десятка мелких поползновений. Но каждый раз в этом самом месте как чертик из бутылки возникало какое-нибудь обстоятельство из категории «непреодолимой силы» и возвращало меня под крыло Дидана.

  Вторая Серьезная Попытка была абортирована фактом появления Алешкиного зародыша в моем животе. То есть, прервана была не беременность, а попытка освободиться от добровольно-вынужденной любви к Дидану. Вот подумала бы тогда, в самолете, с бешеной скоростью доставлявшем меня из Новосибирска в Москву, обстоятельнее о тех тогда еще недавних событиях, взяла бы и поразмышляла, а с чего это, собственно, я снова кинулась к нему в объятья. Ведь Жених не переменил своих матримониальных намерений после радостного известия о беременности невесты от другого мужчины. Его родители вообще ничего не знали обо всех этих заморочках и с почти горячечной готовностью предоставляли мне кров под сенью прекрасного сада на берегу прекрасного Черного моря. Не знаю, или я им, действительно, показалась, или моя московская прописка понравилась, или они уж и не чаяли, что их сын, давно и безнадежно погрязший в Физике Вакуума, наконец, женится; но они были откровенно рады моему появлению в их жизни.

  Так почему же я тогда рванула звонить Доброму Дяде — и это после всего того, что я ему наговорила, швыряя в него его же подарки перед отъездом к Жениху? С чего это вдруг у меня так подпрыгнуло сердце, когда услышала в телефонной трубке:

   — Женечка, не наделай глупостей сгоряча! Только не вздумай с ребенком что-нибудь учудить! Приезжай немедленно, прошу тебя, Все будет хорошо, я отвечаю.

  Он всегда «отвечал», за ним всегда было надежно, как за китайской стеной. Но разве только в его надежности дело, вернее так: разве в самой по себе надежности? Если подумать. Но, к сожалению, думать я научилась лишь после того, как жизнь загнала меня в угол.

  А ведь именно тогда, когда появился другой мужчина, Жених, мне многое стало ясно про Доброго Дядю. То есть, примерно так: в этом мире для меня всё было заранее приготовлено: небо, цветы, люди и мужчина. Мужчина придавал моему миру единственно возможную форму, конгруэнтную только мне, лишь в мир этой формы я могла бы вписаться. Наше интимное пространство не было огорожено ничего не скрывающим, но жестким частоколом из статей женских и мужских журналов, популярных лекций сексологов и советов записных знатоков вопроса. Оно было наглухо перекрыто от посторонних глаз силовым полем, властно притянувшим нас друг к другу. Мне не нужно было думать, например, о «предварительных играх» или о «заключительных ласках», меня не беспокоили вопросы сексуального разнообразия, не ломала я голову над глупостями вроде тех, что его возбуждает, а что ему приелось. Я просто вплывала в его мир и, прислушиваясь к внутренним потокам, водоворотам, водопадам, разливам, отмелям, порогам, разбивающим потоки, отдавалась им, полностью доверяя тому, что происходит. Я ничем не рисковала — он за все «отвечал». Только абсолютное доверие к миру этого человека, только понимание того, что это и мой мир тоже, могло предоставить мне точное знание, когда нужно неистово впиваться в своего мужчину, а когда приближаться к нему осторожно, едва касаясь, усмиряя в нем бури, когда легко идти на грубоватое «по-быстрому», а когда — отдалиться и заставить его добиваться близости.

  Если это и игра, то очень серьезная, игра не только женщины и мужчины, но и сил, заключенных в нас и не в нас — в камнях, и деревьях, в шаровых молниях и глубоководных рыбах, в болотах и скалах, в оползнях и кораблях пустынь. Если все эти материальные вещи где-то неразрывно соединены и при этом проявляется тот факт, что они представляют собой лишь символы каких-то неведомых нам явлений, это в физическом соединении мужчины и женщины. Но это возможно только тогда, когда женщина отдает себя безусловно, и когда мужчина за нее «отвечает».

  Да, так всё у нас и было. При любом другом раскладе я смирилась бы с его второй жизнью, которая протекала за пределами моего мира. Там он был недоступен для меня, и это противоречило законам природы. Было совершенно не понятно: не может же та женщина — законная жена — быть моим полным психофизиологическим двойником? Получается, что она чувствует абсолютно так же, как я, и плавает по тем же самым руслам нашего с ней мужчины? Как же это возможно, что она не ощущает моего в нем присутствия, а я нигде не натыкаюсь на следы, оставленные другой женщиной?

  Открываю тайну: ревность день и ночь ныла во мне, как больной зуб, время от времени взрываясь и заполняя всё тело. Мне не приходило в голову дать понять это Дидану, я не пыталась «бороться за свою любовь». То, что было между нами, нежное и хрупкое, не выдержало бы никакой борьбы. Не говорила я и о том, что со временем начало меня мучить сильнее, чем ревность. Я все отчетливее ощущала, что мы отрезаны от Неба, мы пробиваемся к нему, но сделать это при существующем положении вещей невозможно. Поэтому наши отношения лишены еще одного измерения — вертикального, и, стало быть, конечны. Молчала я потому, что о таких внутренних размышлениях-событиях, как мне казалось, не говорят вслух — будучи названными, эти очевидные истины теряют очевидность и становятся пафосными словами.

  Вместо того, о чем единственно и стоило говорить, время от времени я рассказывала ему про другое, имеющее мало смысла. Например, про то, что когда я общаюсь со своими сверстниками, ощущаю себя внутри реальной, жизни, а не в позолоченной клетке, которую он для меня обустроил. В каком-то смысле, так оно и было. Только зачем мне был нужен весь этот мир без моего мужчины, и, стало быть, без определенной формы, мир, в котором я существовала не как женщина внутри мужчины, а одиноким андрогином, бесполым «членом общества»?

  От борьбы я отказалась раз и навсегда; когда же ситуация, в которой я находилась, становилась для меня вконец непереносимой, искала и находила выход, причем всегда один и тот же — замышляла очередной побег. В первые наши с Диданом годы я готова была бежать, куда глаза глядят, а потом поняла: уходить нужно не в пустоту, не в одиночество, а к мужчине, для которого стану единственной. Я решила отомстить Дидану — стать чужой женой, разбить ему сердце своим тихим семейным счастьем. Тем не менее, найти замену Доброму Дяде оказалось делом непростым.

  Жених был влюблен, но при этом наглухо закрыт — и куда мне было плыть? Он считал меня красивой, но в его восприятии это стало отдельным от меня качеством, а не одной из координат меня самой. Мне стала не нужна красота, а без неё сразу стало невыносимо скучно, поблекли, и прекрасный сад, и прекрасное Черное море. Проблема заключалась не в том, что Жених невыгодно отличался от Доброго Дяди качественно, что ему не хватало опыта, понимания каких-то глубинных вещей — это было бы решаемо, а в том, что он количественно не дотягивал до мужчины моей жизни. Его было меньше. Так что, едва услышав в телефонной трубке призыв из Москвы, я трусливо бросила свои вещи в доме Жениха и в чем была, в том и помчалась на железнодорожный вокзал. При этом я смалодушничала — позвонила теперь уже бывшему, теперь уже не с прописной буквы жениху только перед самым отправлением поезда.

  Неприятно вспоминать о том, как я обошлась с Женихом, а, если учесть, что жизнь нас свела при драматических обстоятельствах, так вообще стыдно.

  Расскажу об одной интересной квартире — она имеет прямое отношение к истории моего знакомства с Женихом.

  Это была моя первая московская крыша над головой. Добрый Дядя тогда еще не понял, что попал со мной надолго. Он привез меня из Выборга только для того, чтобы я поступила в любое училище или техникум, где мне дадут место в общежитии. Я влёт прошла в первое же попавшееся учебное заведение — в медицинское училище. Ещё бы мне было туда не поступить, как-никак, аттестат о неполном среднем образовании с отличием у меня имелся. Оставалось только дождаться начала занятий, и, соответственно, моего заселения в общагу. На этом свою миссию относительно меня Добрый Дядя мог считать выполненной. Ни на какие «особенные» отношения между нами тогда и намёка не было. Его забота обо мне была в чистом виде помощью сильного, много повидавшего немолодого человека совсем еще девчонке, которая точно бы пропала, если бы он прошел мимо.

  На остававшуюся часть лета, так как деться мне было некуда, Добрый Дядя поселил меня в квартире одного из своих многочисленных друзей. Друга звали Володей, он казался мне вполне пожилым дядькой, и называть его только по имени, без отчества, мне было трудно. Но пришлось привыкать — он был художником, и этот факт, по-моему, многое разъясняет.

  Володина квартира, необъятно большая, обставленная антиквариатом вперемешку с рухлядью, живописно и не очень живописно запущенная, находилась в одном из переулков недалеко от станции метро «Баррикадная». Месторасположение квартиры впоследствии будет иметь значение. Хозяин почти не бывал в ней, он жил там, где работал — в своей мастерской. Квартира же, в основном, служила приютом для наезжающих в Москву изо всех уголков страны знакомых художников, местом встреч и застолий московских друзей, и не только художников, и не только друзей. Была у Володи жена, живущая почему-то в Питере, и время от времени она приезжала в Москву. Тогда приглашалась уборщица, наводившая что-то вроде порядка, выметавшая кучи мусора. Друзья тоже быстренько выметались, а на двери квартиры рядом со стационарно прикрепленной единицей появлялась вторая такая же единица — висящая на гвоздике. Номер у квартиры был «11», но вторая цифра была съемной и служила стоп-сигналом: «Не входить, жена!»

  Моё пребывание в той квартире было под завязку перенасыщено новыми впечатлениями. Совершенно незнакомого мне раньше сорта люди, появлявшиеся в Володиной квартире, несмотря на внешнюю брутальность, были людьми как на подбор тонкими и деликатными; к тому же, они, по моему тогдашнему разумению, невероятно много знали.

  Позже я пересекалась с некоторыми из моих первых московских знакомцев в той же квартире, когда мне ещё раз пришлось там пожить спустя два года. Случилось это после того, как хозяйка съемной квартиры «в двадцать четыре часа» с позором выставила меня. С позором — потому, что я была изобличена в порочной, по мнению хозяйки, связи с Добрым Дядей, который, естественно, и оплачивал аренду квартиры. Как получилось, что я в то время давно уже не жила в общаге для будущих медицинских сестер, почему и в училище-то не училась, а именно в самый период изгнания сдавала вступительные экзамены в МАРХИ — об этом чуть позже. А сейчас — о Потрясающем Открытии, которое я сделала во время моего первого квартирования у Володи.

  После моего бегства из дома я сделала три Потрясающих Открытия, и все они пришлись на первые полгода моей бездомной жизни.

  Потрясающими они были только потому, что открывали мне саму себя.

  Первое открытие: «Мне можно верить», я сделала при помощи Доброго Дяди еще в Выборге.

  Когда, вникнув в мою ситуацию, он неожиданно взялся помогать мне, первое, что мне захотелось выяснить, было:

   — Почему вы мне вот так сразу поверили, Дмитрий Данилович? Мне собственные родители с младых зубов не верили. В ерундовых случаях, когда в двух словах можно было всё прояснить, они доискивались, как же оно было на самом деле. То, как я им что-то преподносила, их не удовлетворяло в принципе. А вы меня и не знаете совсем, а доверяете. А вдруг я мошенница на этом самом доверии?

   — Поверил, потому что ты говоришь правду. Ты всегда говоришь правду, не так ли?

   — Всегда. Но...

   — Иногда для того, чтобы поверили, достаточно слегка исказить истинное положение вещей, и только. Ты это понимаешь, но продолжаешь говорить правду. Так?

   — Так.

   — Вот оно, настоящее испытание честности — испытание недоверием. Классика. Ты сбежала, чтобы не скрывать своих намерений уехать после окончания школы из дома навсегда, чтобы и в этом не быть нечестной. Ведь это именно так, Женя?

   — Да, вначале я вынашивала именно такой коварный план — после окончания школы поступать в институт в Питере или в Москве и больше никогда не возвращаться домой. А, когда мама эту путевку байдарочную по озерам купила, меня как током ударило: грести две недели — мне, с моей больной спиной! Да я десяти минут не смогла весла в руках удержать, когда однажды попробовала грести. Как же нужно было свою дочь все эти годы не слышать, чтобы не знать, что у меня ужасно болит спина, когда я даю на руки нагрузку или поднимаю тяжести! Это у меня после того, как меня палкой били по спине — когда в детстве после идиотской дядилёниной выходки добиралась домой, я вам рассказывала. Маршрут байдарочного похода начинался в Выборге, а это в двух шагах от Питера... По всему получалось, что проще уехать сейчас, чем ещё два года кривить душой, делать вид, что всё в порядке. В институт ведь можно потом и после техникума поступить.

   — Можно. Только вот какая штука, девочка: честность — недешевая штука, она не каждому по карману.

  Добрый Дядя с силой потер подбородок и впервые посмотрел на меня тем особенным взглядом, который я ещё долго не понимала — он был грустный, строгий и нежный одновременно. И было ещё что-то такое в этом взгляде, что и пугало, и нравилось, очень-очень нравилось.

  Дидану тогда было под пятьдесят, но старым он мне никогда не казался. Когда мы с ним повстречались, он был высоким плотным мужчиной, без намека на брюшко или какую-нибудь другую обрюзглость. При этом он имел крупный, абсолютно лысый череп, что должно было по молодой глупости казаться мне смешным, но не казалось — столько в нем было тяжеловатого мужского обаяния. Но перейдем ко второму Потрясающему Открытию.

  Тогда я только начала осматриваться в Москве, возвращалась на Володину квартиру переполненная впечатлениями. А там меня поджидали новые — я слушала бесконечные разговоры друзей-художников, которые они, сменяя друг друга в доме, вели во время нескончаемого застолья. Пили они, вроде бы, много, но не то чтобы пьяных, даже сколько-нибудь заметно нетрезвых я там не встречала. Я могла уходить к себе в комнату, могла сидеть возле них, они моего присутствия или отсутствия, как мне казалось, особо и не замечали. Но однажды худой и неопрятно одетый художник, которого все называли Толиком, что мне казалось странным — я считала его совсем стариком, глядя мне в лицо тяжелым взглядом, медленно, с расстановками, но твердо заговорил своим треснутым голосом:

   — Рассказали про вас, сударыня. Из дома сбежали-с. Я тоже сбежал. В четырнадцать. После седьмого класса. Тогда после седьмого аттестат давали.

   — Ты в художественное училище уехал поступать, у тебя цель была. — Мягко перебил его другой художник, Никита. Он отличался от всех остальных — в его облике барственной вальяжности было не меньше, чем у красного графа Алексея Толстого.

   — У неё тоже цель — уважение к себе сохранить. — Так же твердо проговорил Толик, продолжая сверлить меня взглядом. — Получится, или не получится — неизвестно, но вам, сударыня, эта попытка зачтётся. Потому что, — он поднял худой и длинный указательный палец, — этот поступок имеет отношение к жизни.

   — А разве не всё, что вообще есть, имеет отношение к жизни? — Я бесстрашно включилась в разговор с этими странными и ужасно умными взрослыми.

   — Почти ничего не имеет к жизни никакого отношения и поэтому ничего не стоит. Дорого стоит только жизнь. А её мало. Достойно уважения любое движение в сторону жизни, ваше тоже достойно. Честность — вот первое и наиглавнейшее условие жизни. Честность с собой. У вас, сударыня, этого добра пока хватает, не разбазарьте его в суете. Знаете, все эти разговоры про житейский ум... Если вашей честности хватит на сию хитрую вещь, то можно и её в хозяйстве держать. Только мало у кого получается два горошка на ложку поймать.

  В этом заключалось второе Потрясающее Открытие: «Я могу себя уважать».

  Небольшое художническое отступление. Позже я с удивлением узнала, что Володина «точка» являлась чуть ли не единственным местом, где друзья-художнички вели себя благопристойно. Возможно, аура старой московской квартиры, в которой Володина семья обитала с начала века, производила впечатление на чувствительных к эстетическим влияниям представителей богемы. Или, может быть, незаурядная личность самого Володи заставляла художничков чувствовать «пределы рамок». Так или иначе, но, ни диковатых оргий, ни пьяных истерик, ни других малоприглядных сцен в доме на «Баррикадной» не происходило.

  Третье открытие было сделано после того, как, уже живя в общежитии, я попала в жуткий переплет и Добрый Дядя спас меня в очередной раз. Он разрешил мне звонить ему, но только в случае крайней необходимости. Видимо, он уже тогда опасался того, что вскоре всё-таки произошло между нами, и происходило потом больше десяти лет, поэтому избегал необязательного общения со мной. Крайняя необходимость наступила через два месяца моей учёбы. Меня обманом, накачав какой-то дрянью, чуть было не вовлекли в порносъемки. Местный «авторитет» вытащил меня оттуда, но бандитское благородство налагало на меня совершенно определённые обязательства. Что представляла собой общага медицинского училища в конце восьмидесятых, я расскажу как-нибудь потом. Может быть. Это было что угодно, только не обиталище будущих милосердных сестер.

  Так вот, когда я, рыдая, спросила у Доброго Дяди, почему это всё со мной происходит, он ответил, глядя на меня тем самым страшноватым и притягательным взглядом:

   — Потому что ты непозволительно красива для того, чтобы выжить одной.

   — Я?! Непозволительно красива? — Я не кокетничала, а действительно не подозревала ни о чём таком.

  Несколькими месяцами раньше насчет своей внешности я интересовалась у отца:

   — Папа, а я красивая?

  Этот вопрос созрел у меня после того, как одноклассник, славный мальчишка, сказал мне взволнованным быстрым шепотом:

   — Ты красивая, как артистка.

  И убежал.

   — Красивая? Уж к тебе это определение никак не относится. — Как всегда пренебрежительно бросил отец.

  Потом решил «подсластить» пилюлю:

   — Но ты довольно приятной наружности, не уродина во всяком случае.

  А Добрый Дядя в ответ на моё искреннее изумление, слегка скривившись лицом, как от зубной боли, неожиданно глухо сказал:

   — А ты сходи на Володину квартиру, там все стены в твоих портретах. Толик постарался.

  Это мое третье и последнее Открытие в ряду Потрясающих: «Хорошо это, или плохо, но я красива».

  Кроме заявления о моей неземной красоте, я получила от Дидана ещё одно откровение — о нём самом.

  Он исподволь уточнял и переуточнял: не случилось ли со мной хоть что-то из того плохого, что вполне могло случиться в общаге. То ли он, считая меня совсем наивной, не слишком старался скрыть свою заинтересованность, то ли после того, как я узнала, что, оказывается, красивая, во мне внезапно заработали новые рецепторы, но я почувствовала его облегчение, когда он выяснил, что со мной ничего не произошло. И меня взволновало его облегчение.

  Ну, вот, хотела рассказать о Володиной квартире, с которой началась наша история с Женихом, а опять заговорила о Добром Дяде. Всегда всё о нём.

  

  Куда-то прибываем. Киров, большая стоянка. Никогда не была в Кирове...или как он теперь называется? Я выяснила этот вопрос у женщины, торговавшей на платформе детскими игрушками — Вятка. Никаких ассоциаций кроме как со стиральной машиной, которая когда-то жила в доме родителей.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Глава вторая

  

Вятка — Пермь — Екатеринбург

  

  

  

  

  Всё о нем. Судьба упорно сводила нас, не зная пощады, не оставляя времени на раздумья. После истории с неудачным началом карьеры порнозвезды мне нельзя было возвращаться ни в общагу, ни в училище. Добрый Дядя даже считал, что мне небезопасно оставаться в Москве. Ему нужно было время, чтобы оценить серьезность угроз, исходящих одновременно и от деятелей кино не для всех, и от влюбленного в меня бандита. Я быстро научилась не вникать, каким именно образом Добрый Дядя разгребает мои проблемы, просто выполняла его указания. Он увёз меня в деревню, в которой все теплые месяцы, большую часть года, жила его мать Лидия Павловна. Тогда она как раз уехала оттуда в Москву.

  Собственно, Деревней то место только называлось, на самом деле это была окраина небольшого города. На огромном участке, представляющем собой эдакий сад-лес, на приличном удалении друг от друга располагались два дома. В старом деревянном двухэтажном доме жил двоюродный брат Доброго Дяди с женой; в нём поселялась и Лидия Павловна, когда выезжала из Москвы в Деревню. Второй дом, новый, кирпичный, тоже двухэтажный, Дидан построил для своей семьи, но никто из неё ни разу не бывал там. Эти скромные люди довольствовались для отдыха дачкой на Николиной Горе и домиком возле Феодосии. Позже я неоднократно бывала в крымском домике, пока старшая жена отворачивалась. Маленькая вилла — так было бы точнее это называть.

  Между краткими наездами своего хозяина, когда тому необходимо было побыть одному, деревенский дом пустовал. Я не чувствовала двусмысленности своего положения живя в Деревне. До подобных нюансов ли мне было? Надо мной нависло слишком много проблем. Я нигде не училась, соответственно, потеряла хоть временную, но всё же прописку в Москве. Потом всё, вроде бы, начало разрешаться. Добрый Дядя нашел подходящих случаю «больших людей», которые сумели быть достаточно убедительными на «стрелке» с Влюбленным Бандитом. В результате тот не только легко отказался от пылкой страсти ко мне, но и взялся меня охранять от посягательств других быкующих мачо в пределах «своей» территории. Так что занятия в училище я могла спокойно продолжить. В общагу никто меня возвращать не собирался, об этом и речи не было. Тогда впервые всплыла пустующая квартира в хрущёбе, там я потом жила, а впоследствии стала гордой её владелицей. Добрый Дядя, поколебавшись, отказался от идеи поселять меня там — мала я была, по его разумению, для самостоятельной жизни. Угу. Не так много времени прошло, и выяснилось, что для того, чтобы стать его любовницей, я не была мала.

  Дидан решил пристроить меня жить к своей матери, полагая, что так ему будет спокойнее за нас обеих. У Лидии Павловны часто болело сердце, да и возраст был серьёзный, под восемьдесят; Добрый дядя волновался за мать, когда та жила одна. К сыну, несмотря на его уговоры, она переезжать не хотела. Значительно позже, когда я уже близко сошлась с этой чудесной старушкой, я поняла причину этого её нежелания — она относилась к своей невестке с явной прохладцей. От компаньонки Лидия Павловна отказывалась так же решительно. Но, когда из других городов наезжали родственники, то останавливались они почему-то не на необъятных просторах Добродядиной московской квартиры, ни в его внушительных размеров загородном доме на Николиной Горе, а в маленькой двушке Лидии Павловны, и она охотно принимала гостей. В моём лице они находили ценного специалиста — как-никак два месяца медучилища за плечами. Но в недалекой перспективе я, действительно, могла стать полезной Лидии Павловне — инъекцию сделать, давление измерить, да мало ли что может понадобиться старому больному человеку. Так что, всё, вроде бы, сходилось. И вот, когда Добрый Дядя собрался поговорить с матерью обо мне и о моей незаменимости в хозяйстве, выяснилось, что, во-первых, я разыскиваюсь милицией, а, во-вторых, уже почти разыскалась. Директора моего училища предупредили, что он должен немедленно стукнуть ментам при моём появлении. Понятное дело, родители меня должны были искать — так положено, когда из дому уходят несовершеннолетние дети.

  Тем вечером, после того, как Добрый Дядя сообщил мне последнюю новость, мы долго сидели вдвоем. Молча пили чай, я с конфетами, он с сахаром «вприкуску», как любил с голодных детских лет. Мирно потрескивали дрова в камине, негромко звучала джазовая музыка, которую ставил Ди, как только входил в дом. Было так спокойно и уютно, что говорить, тем более о том, о чём говорить было необходимо, совсем не хотелось. Но пришлось.

   — Может быть, тебе все же стоит вернуться к родителям? — спросил он. — Подумай ещё, ведь для тебя сразу многое упростится, и даже не на порядок. Окончишь школу, скорее всего, с медалью, поступишь в хороший ВУЗ... — Глаза он отводил, и убедительности в его словах я не чувствовала.

   «Упростится», — думала я, — да они теперь гнобить меня будут, ещё к психиатрам отправят, или определят в какой-нибудь специнтернат для трудных подростков.

   — Я, конечно, тебе помогу, не брошу на полпути. На улице ты не останешься, средства на жизнь у тебя будут, но все-таки родители есть родители. — Продолжал Добрый Дядя тем же бесцветным голосом, по-прежнему не глядя на меня.

  Интересно было бы всё-таки узнать, чего ему тогда хотелось больше: чтобы я уехала и отвела от греха, или осталась, и будь, как будет. Только теперь уже не узнаешь, что там у него было внутри, спросить не у кого.

  Добрый Дядя тем же вечером возвращался в Москву, и должен был приехать снова через два дня. К тому времени я обещала как можно тщательнее все продумать и принять решение. Несмотря на свою подростковую дремучесть, я уже начала догадываться, что сейчас речь идет не только об учёбе и крыше над головой.

  Дидан перестал быть мне чужим с того дня, как я поселилась в Деревне. Между нами тогда впервые стала появляться та особенная тишина, которая последней исчезла из всего, что составляло наши отношения. Мой неправедный благодетель тогда не знал, что джаз звучал в деревенском доме не только, когда он в нем появлялся, но и почти всё время, что его там не было. Я очень внимательно прослушивала всю джазовую фонотеку Доброго Дяди, начиная с Гершвина, Эллингтона, Каунта Бейси, изо всех сил стараясь понять эту музыку. Постепенно до меня начало доходить, что жесткая интеллектуальная структура джаза нужна, прежде всего, для того, чтобы охранять его внутреннюю свободу. Мне был близок рок с его бунтарством, выламыванием из клетки, в которой прутья — условности и фальшь. В джазе борьба ни с кем и ни с чем не велась, но неожиданно я обнаружила в нем столько свободы, сколько каждый мог осмыслить и принять. То, что я тогда почувствовала, можно выразить примерно так: рок: это музыка для людей, прорывающихся к личной свободе, а джаз — он для уже свободных людей. Мне всё сильнее нравилась эта музыка, но я не признавалась себе в том, что не джаз сам по себе мне интересен, а интересен человек, слушающий джаз. Я изучала мужчину, и он мне нравился. То, что человек похож на музыку, которую слушает, в этом я давно не сомневалась, а вот чуть-чуть подумать дальше — чего это я напрягаюсь, старательно вникаю в непривычную музыку? — для этого смелости не хватило.

  Дидан значительно позже узнал, что меня к нему приблизила музыка. А я значительно позже узнала, что до того вечера, как мы с ним впервые оказались вдвоем в деревенском доме, свой любимый джаз он не слушал больше двадцати лет.

  Между тем, решение нужно было принимать. Обещая финансовую поддержку, Добрый Дядя не покупал меня, я это знала. С того времени, как мы встретились, я жила на его деньги, и это меня ни к чему не обязывало. У меня еще оставалась очень приличная сумма от кучи купюр, которую он вручил мне перед переездом в общежитие. Вот из-за этих-то денег в чемодане, хранившемся у комендантши общаги, пути к отступлению в Сибирь для меня оказались отрезанными. Да еще эти слухи о моей наркомании... Меня видели в очень странном состоянии — в общаге доморощенные порнушники что-то подмешали мне в кофе.

  В данные мне на раздумья два дня я старательно думала о единственном живом человеке, которому была нужна, и о том, что делать дальше. Я ещё не знала, что пути домой у меня нет, и решать уже ничего не нужно. За меня где-то там — то ли высоко, то ли глубоко — всё давно было решено.

  Измучавшись в попытках анализировать свои чувства и, зная наперед, что дома меня не ждет ничего хорошего, я, тем не менее, приняла решение сдаться родителям. Я не чувствовала себя готовой вступать в незнакомый мир взрослой жизни, притягательный, но страшноватый. А ещё я поняла, что ничего на свете так не хочу, как увидеть своих — родителей и сестру. Пусть бы они меня день и ночь ругали, клеймили позором, только бы позволили жить рядом с собой. Робко подала голос надежда: а вдруг, потеряв меня, они поняли, что на самом деле я вполне приличный человек, что меня можно любить? А вдруг им давно объяснили, что и в скандальном случае с моим обличением примерного мальчика, когда я ими была перед всем классом выставлена лгуньей, они тоже были неправы? Может быть, нам всем необходима была эта разлука, чтобы понять, что мы одна семья и должны держаться друг друга?

  В этом и дело: когда я принимала решение более-менее свободно, я не выбрала Доброго Дядю, женского во мне было совсем мало. Потом, когда, лишившись выбора, я приняла ситуацию, как есть, то изловчилась и постаралась это обосновать. Я стала размышлять так: сама судьба свела нас, тут уж ничего не поделаешь, с ней не поспоришь, ну что ж, к кому-то женская судьба приходит слишком рано, к кому-то слишком поздно, уж лучше рано, чем никогда. Не выбрала я Ди. Да и он, по правде говоря, меня не выбирал. Судьба за нас выбрала.

  Вот заладила: судьба, судьба! Только как же иначе объяснить, что всё как нарочно складывалось таким образом, чтобы мы не смогли увернуться друг от друга?

  

   — На тебя заведено уголовное дело, Женя. — Были первые слова, которые Добрый Дядя произнес в вечер своего следующего приезда.

  Я немного волновалась перед той встречей — догадывалась, что моё желание вернуться домой может его огорчить. Но сценарий, по которому я собиралась вести разговор, рассыпался, когда я увидела Дидана выходящим из машины. У него явно произошло что-то неприятное, но не обязательно это было связано со мной; и я терпеливо ждала, пока он заговорит первым.

   — У коменданта вашего общежития пропала крупная сумма денег. Ровно та, что обнаружилась в твоем чемодане.

   — Это те деньги, что вы мне дали, Дмитрий Данилович, никаких других у меня не было. — От словосочетания «уголовное дело» у меня пересохло во рту, я с трудом ворочала языком.

   — Я не сомневаюсь, девочка. Но кроме нас с тобой никто не должен этого знать. Слишком многие обрадуются случаю навесить на меня всех собак. Понимаешь, трудно будет убедить очень непростых людей, что за эти деньги я от тебя ничего не требовал.

   — И что мне теперь делать? Отправляться в колонию за кражу? -У меня мелькнуло страшное подозрение, что Добрый Дядя на этот раз слишком озабочен сохранностью репутации, чтобы выпутывать меня из очередной беды.

   — Ни в какую колонию тебя не отправят. Комендант заберет своё заявление — найдет якобы потерянные деньги, дело закроют. Тебе нужно будет отсидеться какое-то время здесь, переждать пока пыль уляжется.

   — А как же учёба?

   — С учёбой отдельный разговор. В училище ты вернуться всё равно уже не сможешь, да и не вариант это. Тебе нужно окончить школу — вот, что нужно будет организовать.

   — А если я поеду к родителям и там отсижусь, пока всё прояснится? Ведь как раз там меня искать и не будут. — Я чуть не плакала от ощущения, что сама загнала себя в ловушку, из которой, может быть, теперь никогда не выберусь. Мне показалось, что сейчас самым простым выходом будет доверить решение проблем родным людям.

  Но Дидан вернул меня к неутешительной реальности:

   — С твоими родителями разговаривал следователь. Они заявили, что их ничуть не удивляет тот факт, что ты стала воровкой, что они всегда чего-то в этом духе от тебя ожидали. Я думаю, они не захотят неприятностей и сдадут тебя милиции в первый же день.

  Через десять лет, когда, корчась от чувства вины перед Добрым Дядей, я не могла решиться на окончательный с ним разрыв, Законный Супруг, тогда еще будущий, вытянул из меня подробности событий, предшествующих моему, как он выразился, падению.

  Когда я рассказывала о реакции родителей на обвинение меня в воровстве, он перебил меня:

   — Пасьянс сошелся. Все эти нагромождения безвыходных ситуаций создавал твой покровитель. И эпизод с порнографическими съемками, и защита бандита, который потом хотел взять тебя в оборот, и обвинения в краже — одна сплошная постановка. Ты оказалась от него в полной зависимости — именно этого твой добрейший дядя и добивался. А, когда ты захотела из-под него выскользнуть, вернувшись к родителям, он и тут перекрыл тебе кислород. Как бы отец и мать к тебе ни относились, но заявлять, что они вырастили преступницу — это же нонсенс. Даже если бы они сами считали тебя воровкой, в той ситуации родители должны были до конца настаивать, что ты ангел во плоти, что тебя запутали, опоили, обманули.

  Во-первых, в том, что говорил Законный Супруг, был резон, во-вторых, его слова легли на хорошо удобренную моими собственными сомнениями почву, в результате у меня тогда окончательно «открылись глаза». Клубок чувств, который связывал меня с Диданом, где наряду с обидой за подпорченную юность и безмужнюю молодость были и благодарность, и привязанность, и нежелание причинять ему боль, сменился единственным чувством — ненавистью. Всё настолько упростилось с определенностью моего отношения к Доброму Дяде, что я долго не хотела сомневаться в его коварстве. Нужно было пройти через множество испытаний, катастрофической неудачливостью снова заслужить неприязненное отношение родителей, чтобы решиться прояснить те события, которые окончательно «разоблачили» Доброго Дядю в моих глазах.

   — Папа, помнишь, вам звонил следователь из Москвы — это когда у меня в чемодане обнаружились якобы ворованные деньги? Что вы ему сказали такого, что он без колебаний завел на меня уголовное дело?

   — А ты рассчитывала, что мы с матерью будем тебя покрывать? Преступила закон — отвечай. Я и сейчас считаю, что тогда твои подельники запугали женщину, которую вы обокрали, принудили её забрать заявление, в лучшем случае откупились. — Отец смотрел на меня с той же брезгливостью, что и в детстве. Сказанного ему показалось недостаточно, он решил меня добить:

   — Старик, на содержании которого ты жила, звонил сюда, пытался доказывать, что всё, что связано с обвинениями в твой адрес — сплошное недоразумение...

   — Тот, кого ты так пренебрежительно назвал стариком — лучший человек из всех, кого я знаю. Не смей его касаться! — Это был мой дебют в выступлении против родителей, и такой яркий! У меня тут же защемило сердце — как он там? Мне почудилось: именно сейчас Доброму Дяде очень плохо, я нужна ему. Я кинулась звонить, но его телефоны не отвечали. Скоро я уже покупала билет на ближайший рейс в кассе Новосибирского аэропорта. Я рвалась — только бы успеть! Но не успела, опоздала, всего на полчаса.

  И что бы мне не прояснить этот момент раньше, пока было ещё не поздно? Тут вот в чем дело: пока отношения с родителями были приязненными, я не хотела ставить близких людей в неловкое положение, погружать в неприятные воспоминания, боялась спугнуть тепло, которое появилось между нами. Если додумать до конца — я предпочла пожертвовать Добрым Дядей. А ведь помню его глаза, когда он говорил о родительском предательстве — ему труднее всего было рассказывать именно об этом, помню, как затвердел и увлажнился его взгляд, когда он понял, что я изо всех сил стараюсь держать удар. Ему было меня очень жаль.

  Видимо, для того, чтобы утешить меня, он произнёс тогда судьбоносную фразу:

   — Ты рано или поздно въедешь в свой город на белом коне. Я отвечаю, Женя. Родители еще раскаиваться будут, что не ценили тебя, свои сожаления будут высказывать.

  Он отвечал, въезд состоялся. Только вот ни сожалений, ни раскаянья я так и не заметила.

  А тогда, в Деревне, Добрый Дядя быстренько набросал план-конспект действий по выводу меня из кризиса.

   — Пару месяцев ты поживешь здесь, тут тебя никто не тронет. В поселке, в одной остановке электрички отсюда, есть школа, где директором мой друг детства — я ведь родом из этих мест. Ты пока туда поездишь на занятия без оформления документов, я договорился. Двух месяцев вполне хватит, чтобы уголовную тему закрыть навсегда. А потом можно будет с учебой в Москве организовать что-нибудь приличное.

  В последующие два месяца, пока я училась в сельской школе, моя жизнь носила отпечаток подзабытой упорядоченности. Я отстала от школьной программы, что потребовало от меня дополнительных усилий, так что скучать и размышлять над своей запутанной ситуацией было некогда.

  Школа когда-то строилась для большого села, а к тому времени, когда я там обреталась, многие семьи поразъехались по городам, в старших классах было по десять-двенадцать учеников. Может быть, потому, что учителя не были перегружены занятиями в полупустых классах, или потому, что народ в дальнем Подмосковье какой-то особенно дружелюбный, но такой домашней, родственной атмосферы, как в той школе, я не встречала больше никогда.

  Ребята в классе были очень дружны между собой, и меня они поначалу легко приняли в свой круг. Но при попытке сблизиться с ними я сразу оказалась перед необходимостью отвечать на вопросы, на которые ответить не могла. Довольно быстро между мной и одноклассниками обозначилась стенка недоверия ко мне, и стало ещё более одиноко, чем было до того, как я познакомилась с теми замечательными ребятами.

  Приближался Новый Год. Родственники, жившие во втором, деревянном, доме — двоюродный брат Доброго Дяди, которого, не взирая на седины, все, в том числе и я, звали Жорой, и его жена, милая пожилая женщина Настасья Петровна, уехали в Питер присматривать за внуками на время зимних каникул. Одноклассники не позвали меня на встречу Нового Года. Впервые в жизни я не радовалась приближению не только этого самого праздничного праздника, но и зимних каникул.

  Тридцать первого декабря я, придя из школы, целый день пролежала на медвежьей шкуре возле камина. Даже музыку не слушала. Только грустила. Хотела ли я оказаться на вечеринке с одноклассниками? Я задавала себе тогда этот вопрос, и к своему удивлению поняла, что единственное, чего мне хочется в Новый Год, так это быть рядом с Добрым Дядей.

  Он приезжал в деревню каждую неделю, проводил со мной один из выходных. Мы ходили на лыжах по лесу, потом, «усталые, но довольные», принимались за стряпню чего-нибудь эдакого. Добрый Дядя был горазд на кулинарную фантазию. Забегая вперед, обмолвлюсь, что не только на кулинарную. Раньше я не и догадывалась, что процесс кухонной готовки может быть таким захватывающе интересным и весёлым. Вместе с Добрым Дядей все было весело и интересно — и перекликаться в звонком зимнем лесу, и стоять возле массивного деревянного стола на кухне, и, сидя у пылающего камина, молча слушать джаз. Иногда он вывозил меня в Москву, водил на выставки, в музеи — чтобы я не одичала от деревенской жизни.

  При том при всем, особенно трогала меня его забота о моем гардеробе. Я убегала из общаги в спешке, захватив те немногие вещи, которые были у меня в комнате. Остальная одежда, в том числе вся теплая, лежала в чемодане на сохранении у комендантши — в общежитии царило безбожное воровство. Сегодняшним взрослым умом я понимаю, насколько это интимно — когда мужчина без устали мотается с тобой по магазинам, придирчиво осматривает тебя в примерочной, проверяет состав ткани, просит походить по торговому залу в новых сапогах и смотрит на ценники, лишь подходя к кассе. Наверное, Дидан тоже осознал пикантность ситуации. Однажды, передав меня с рук на руки очередной знакомой торговой начальнице, ушел ждать в машине. Прокопавшись около часа, я так ничего и не смогла себе подобрать, и еще...процесс покупки на этот раз не доставил мне никакого удовольствия. Как выяснилось, мне нравилось нравиться Доброму Дяде в своих обновках, нравилось его мужское внимание ко мне, а вещей к тому времени было накуплено уже и так больше, чем достаточно. Пришлось ему в следующий раз идти в магазин вместе со мной. Бедняга! Представляю, как ему доставалось! Любоваться выставленным на любование юным созданием, которое притягивало со страшной силой, и никак не давать понять, насколько конкретные мысли это зрелище у него вызывает!

  Так вот, тридцать первого декабря восемьдесят девятого года я лежала на медвежьей шкуре, терзаясь мыслью о том, что Новый Год Дмитрий Данилович, конечно же, будет встречать в кругу семьи, со своей женой и двумя сыновьями. Понятное дело, обо мне, о том, что я совсем одна в этой глухомани, что у меня даже ёлки нет — а что за Новый Год без ёлки? — он и не думает. Тогда я впервые испытала ревность, при этом трудно сказать, к кому я ревновала больше — к жене или к его законным детям. Я ещё долго потом ощущала себя и его незаконной женщиной, и его незаконной дочерью одновременно, и ревновала в обоих направлениях.

  Потом к этим мрачным мыслям присоединились другие, не более весёлые: у меня нет ни дома, ни семьи, ни прописки, в школе я на птичьих правах, родители, считай, от меня отреклись, в преступницы записали, на меня заведено уголовное дело, и я в любой момент могу оказаться за решеткой, у меня нет своих средств к существованию, я не могу позволить себе завести друзей, и в довершение всего, даже Новый Год мне не полагается. От всего этого многообразия я разрыдалась, и ревела часа три, выплакав невероятное количество слез разом — за все прошлые и частично будущие удары судьбы.

  Когда лицо распухло так, что с трудом открывались глаза, и стало походить на растекшийся комок пластилина, в проеме двери показался Добрый Дядя. Впервые я не слышала шороха подъезжающей машины, скрипа отворяющихся ворот, звяканья в гараже, стука входной двери, шагов на лестнице.

   — А почему вы здесь, Дмитрий Данилович? — Спросила я осипшим от рыданий голосом, — Новый Год — это же семейный праздник.

   — Что случилось, Женя, — вместо ответа спросил он, не проходя в комнату.

   — Ничего не случилось.

  Я ещё не видела Доброго Дядю таким растерянным. Он продолжал стоять в дверях, поглядывая на меня почти с испугом.

   — Тогда почему же...?

   — Новый Год, а я одна тут.

  Он вздохнул с облегчением, усмехнулся, уселся в свое любимое кресло, закурил трубку, поставил музыку и только потом продолжил разговор:

   — Вообще-то, я с хорошими новостями приехал. Все плохое когда-нибудь кончается. Я тебе, Женя, об этом говорил. Говорил?

   — Говорили, Дмитрий Данилович. — Я не поворачивалась в его сторону, не желая демонстрировать некрасивое распухшее лицо.

   — Вот оно и кончилось. Дело твое, Женя, рассыпалось, больше ни у кого нет к тебе никаких претензий. Я устроил тебя в хорошую частную школу в Москве. Они там до конца учебного года не обязаны никому предоставлять списков своих учеников. А сейчас я собираюсь отвезти тебя в пансионат — это в часе езды отсюда — там проводят новогодние праздники ученики из твоей новой школы. Повеселишься среди ровесников, перезнакомишься с будущими одноклассниками. Туда приедут, кстати, два оболтуса, которых ты за неплохую плату будешь подтягивать по математике и физике. Таким образом, деньги на карманные расходы у тебя будут свои. Для тебя, по-моему, это важно. — Добрый Дядя принялся раскуривать погасшую трубку, потом продолжил: — Через три дня, когда вернешься из пансионата, поселю тебя у моей мамы. Я с ней разговаривал, она согласна. Вернее, она рада тебе, в самом деле, рада. Видишь ли, мама сразу же решила, что ты моя внебрачная дочь. Я ее разубеждал, но не очень активно — вижу, радуется старушка. Она, знаешь, внучку хотела всегда, да и с пацанами моими в последние годы у неё как-то не складывается. Так что могу после праздников увезти тебя к маме, или поживи здесь до конца каникул, если хочешь. Ну, как, обрадовал я тебя, Женя?

   — Обрадовали, Дмитрий Данилович. — Я по-прежнему отворачивала лицо.

   — Ну, тогда собирайся. Прежде всего, умойся. Или лучше выйди во двор и протри лицо снегом — в таком виде тебя в приличное место везти нельзя. Только ты уж постарайся проделать всё побыстрей. Мне до Нового Года нужно успеть домой.

  Накинув в прихожей огромный ватник, в котором Добрый Дядя сгребал снег — это была моя любимая одежда здесь, я выбежала на крыльцо. Всё было покрыто снегом, сугробами снега. Оказывается, я проплакала снегопад. Всю последнюю неделю стояла оттепель, снег почти везде растаял, двор выглядел уныло и не слишком опрятно. Оставалось только предположить, что Добрый Дядя, он же Добрый Дедушка Мороз, подслушал мои скорбные мысли, взмахнул волшебной палочкой и превратил все мои беды в это белоснежное изобилие.

  Я упала ничком в холодную роскошь, зарыла в ней пылающее лицо. Вот и кончилось моё отшельничество, жизнь снова вбирает меня в свой водоворот. Я больше не буду поджидать Доброго Дядю, прислушиваться к звукам редко проезжающих машин. Закончились наши джазовые вечера, и вместе с ними закончилось наше странное соединение вне времени, где не было тридцатипятилетней разницы в возрасте, где нас не разъединяли ни люди, ни обстоятельства. Тогда я не дала себе труда осмыслить неприятную легкость, появившуюся у меня в груди. Да и некогда было вникать в свои ощущения — Дмитрий Данилович спешил очутиться в кругу своей семьи.

  Наконец-то у меня все начинало складываться, и как нельзя лучше. По логике вещей я должна была чувствовать себя счастливой.

  Я предстала перед Добрым Дядей, источая полную удовлетворенность жизнью. Он торопился к своей семье, а что же мне мешало быть довольной тем, что скоро окажусь среди ровесников?

  Когда-то моя бабушка, понимая, видимо, что не так уж долго ей осталось жить на свете, спешила дать мне как можно больше мудрых советов. Чтобы я по своим неразумным годам лучше запомнила, облекала их в форму притч, афоризмов. Один из переданных мне ею мировоззренческих императивов гласил: «Попадется хороший — не досиди, да иди. Не попадется хороший — пересиди, да не иди». То есть: слушай себя, а не ориентируйся на усредненные нормативы. Я «не досидела», а «хорошего» встретила. Этот «хороший» оказался занятым, но это ему, мужчине, нужно было думать, какое решение принимать в нашей непростой ситуации. А от меня требовалось только немного смелости для того, чтобы сказать тогда: «Я не поеду ни в какой пансионат. Приезжайте сюда, когда сможете. Я буду вас ждать». Тогда бы он был вынужден осознанно принимать решение, отвечая за мою жизни, которую я вручила ему. Сам-то он не мог шагнуть мне навстречу — слишком в зависимом от него положении я находилась. То, что произошло в скором времени, было действительно в каком-то смысле падением, как это сформулировал Законный Супруг. Еще бы Дидану не «пасть» в той ситуации! Получилось, в конце концов, то, о чём говорят: «и смех, и грех».

  По дороге в пансионат я не решала актуальной на тот момент задачки про любовь, а, продолжая ощущать противную пустоту в груди, тупо думала: «Все правильно. Теперь все правильно». Все пошло по облегченному сценарию: я — незаконная дочь. И всё.

  Мне, как я теперь понимаю, не хватило смелости не для того, чтобы сказать Доброму Дяде какие-то слова. Мне не хватило смелости принять неправильную, но — любовь. Без нее сразу стало значительно легче, слишком легко.

  Сама ведь рискнула, пошла там, где не то что правил дорожного движения, но и дороги-то не было. Так с чего это я взяла, что мне полагается привилегия, которая предназначена лишь тем, кто живет под защитой своей семьи, в коконе своего рода? Привилегия жить правильно.

  Потом я нашла я то, что долго искала — правильную, как мне казалось, дорогу, вышла замуж за того, кто был моей Первой Чистой Любовью, впоследствии Законным Супругом, затем Последним Мерзавцем, итого: Чисто Законным Мерзавцем, или ЧеЗеэМом. На тех тропах, по которым я выбиралась, правильных решений не было.

  Волны моих рассуждений о правильностях жизни долго разбивались об историю моей московской подруги Саши, как о скалу. Правильный родительский пример перед глазами, правильная фата и правильно организованная дефлорация не привели к правильному результату в виде пышущего теплыми волнами семейного очага. Первый блин в лице Гены скоро обернулся комом.

  С первых месяцев супружества, правильный Гена начал сильно беспокоиться по поводу того, что запланированное им зачатие не совершается. Около полугода молодой супруг провёл в подавленном состоянии, насупленным молчанием изводя не только Сашу, но и всех её домашних — поселились они у родителей жены. Сашины хождения по врачам, на которых настаивал муж, заканчивались одним и тем же: советами не нервничать, не жить в напряжённом ожидании беременности, так как это могло служить единственной причиной, мешающей её наступлению. Однажды врачебный вердикт сменился: Саше посоветовали обследовать супруга. Это, казалось бы, рутинное предложение, переданное Гене, стало пусковым моментом, переведшем нетерпеливого супруга из хронического состояния в острое. Обострившийся Гена некорректно обозвал Сашу бесплодной сукой, побросал вещички в чемодан, и в тот же вечер кинулся со всех ног наутёк.

  Второй Сашин блин вышел горьким комом одинокого материнства. Бедная девочка целый год после развода с Генашей комплексовала по поводу «бесплодной суки»,тосковала и горевала, нет, не о сбежавшем муже, о своём незачатом ребёнке. Тут и явился Маэстро, дирижёр украинского симфонического оркестра, заезжая знаменитость. Гастролёр, одним словом. Познакомилась они вопреки ожиданиям вовсе не на благопристойном концерте симфонической музыки, а, можно сказать, в злачном месте. Впервые после развода Саша сменила режим «дом-работа» и приняла участие в корпоративной вечеринке, вынесенной за производственные стены. Отказаться в том случае было сложно: женский коллектив отмечал день рождения начальницы, а это святое. Проще было пойти, чем объяснить, почему ты этого не хочешь, и Саша превозмогла депрессняк. Местечко оказалось не только злачным, но и пафосным. Все, кто относил себя к сливкам местного общества, отжигал в этой точке. Сливки колбасились, отринув предрассудки, и в отвязной атмосфере тётки-коллеги во главе с начальницей проявились в совершенно неожиданном для Саши качестве. Они быстро набрались и принялись резвиться не по-детски. Танцы-обжиманцы с парнишками, годящимся производственницам и матерям семейств в сыновья, размазанная по лицу помада, непристойные выкрики — перезрелые девчушки оттягивались по полной. Прибитая неслабым весельем Саша забилась в уголок и пыталась уйти в себя, раз уж не получалось уйти домой — её номерок остался в сумочке одной из подвыпивших сотрудниц, а та средь шумного бала не желала входить в досужие разговоры. И к ней подошёл Он. Почти принц, почти на коне, благородной и артистичной наружности господин средних лет. Он не желал ничего для себя лично, когда пригласил Сашу за свой столик, он только намеревался выручить молодую интеллигентную женщину, попавшую в неловкое положение из-за своей неумеренно заводной компании. Потом они переместились в кулуары, чтобы побеседовать в относительной тишине, а в это время Сашины коллеги, увиливая от созданных в вихре отжига проблем, стремительно смылись, с ними сгинул и номерок. Надо сказать, что дело происходило зимой, и на улице стояла жуткая стужа. Начальник гардероба отказался разбираться в Сашиной проблеме до тех пор, пока все гости не разойдутся, а это предполагалось только к утру. Таким замысловатым макаром Саша оказалась в гостиничном номере Маэстро, находящемся в том же здании, что и ночной клуб, хотя такое времяпровождение полностью противоречило её представлениям о приличиях.

  Саша была крайне растеряна, и Маэстро не преминул воспользоваться ситуацией. Три дня, которые гастролёр провёл в Воронеже, он почти не отпускал Сашу от себя, задавая бесчисленные вопросы про жизнь, и, разумеется, время от времени предаваясь с ней любви. На четвёртый день, перед отбытием в аэропорт, он предложил Саше выйти за него замуж. Сашина беда неожиданно превратилось в привлекательное для Маэстро качество.

   — У меня уже были две попытки создать семью, и обе закончились неудачей именно из-за появления детей. Моя жизнь так устроена, что жена должна сопровождать меня на гастролях, вести напряжённую светскую жизнь, поддерживать внешнюю форму — это является непременными составляющими успеха. Кроме того, если муж творческий человек, супруга должна ограждать его от всех бытовых проблем, учитывать привычки и прихоти. Таковы особенности жизни с тем, кто посвятил всего себя музыке. Это не означает, что мне нужна прислуга; в качестве жены я вижу тонкую и хорошо образованную женщину, способную на некоторые жертвы во имя искусства. Такую как ты, Сашенька. Не пугайся. Та жизнь, которую я тебе предлагаю, состоит не только из обязанностей, в ней много привлекательного: заграничные поездки с почти неограниченным шопингом, знакомства с интересными людьми, тусовки в компаниях медийных персон, и, конечно, музыка, много прекрасной музыки. Поверь, на место возле меня есть немало претенденток. Но одни из них изнеженны и ленивы, другие грубоваты, кто-то устаёт от музыки, кто-то вряд ли научится поддерживать интеллектуальную беседу, а кому-то непременно нужны дети. Ты, Саша, тот вариант, который я давно подыскиваю. Ты не избалована богатой столичной жизнью, ты умница и красавица, и ты бездетна. Кроме того, я наблюдал за тобой, когда ты присутствовала на моих концертах. Да, я успевал за тобой подглядывать, Сашенька. Ты была внимательна, и слегка гордилась причастностью к происходящему. Это было очень трогательно. — Так приблизительно звучало предложение руки и сердца в устах Маэстро.

   «Это судьба. Мне больше не придётся никого разочаровывать отсутствием детей». — Печально размышляла Саша в тот судьбоносный момент, не подозревая, что внимает словам Маэстро уже в состоянии беременности.

  Когда спустя месяца два Саша приехала для решения брачного вопроса в ялтинскую резиденцию Маэстро, она уже знала всё точно. И знала, что ни за какие коврижки мира и его окрестностей не откажется от ребёнка. На что Саша рассчитывала, когда ехала в Ялту, неизвестно, только вернулась она к родителям с новостью, что будет рожать без мужа. Сашиного сына окружили любовью и заботой, к ней самой стали относиться нежнее прежнего. Трагедии не произошло, но правильность хода событий была нарушена.

  Возможно, Сашины накладки объясняются тем, что она никогда не готовилась к жизни как к процессу, требующему постоянных душевных усилий. Всё, по её ожиданиям должно было происходить само по себе, без внутреннего вызревания, без противоречий и борьбы. Жизнь платит человеку той же монетой, которую тот отдал жизни, считала Саша. Допустим, это так и есть, но что она вложила в фундамент отношений с Генашей? Уверенность, что Гена не менялся с годами, что он тот же открытый и преданный мальчик, которым она его знала в школе? Или она проявила готовность душой и телом полюбить своего мужа, не друга детства Гену, а взрослого и, как выяснилось, совершенно незнакомого мужчину? Человек, назвавший свою молодую жену бесплодной сукой, никак не может быть тем самым Генашей, про которого я много слышала от подруги.

  Получается, доверчивость к жизни и невнимательность к ней — всё же разные вещи. Как это сложно: воспитывать детей так, чтобы они не насторожились против людей, но и не шибко-то расслаблялись. С Алёшкой это у меня более-менее получается, он сильный, и он рано стал самостоятельным. А хрупкий ангелочек Лизочка? Пока мне удаётся защищать её от бед, которых в мире куда больше, чем необходимо для тренировки внимания. Но каким образом спасти её от горя в будущем, когда разлюбят, предадут, захотят использовать в своих целях? Перенесёт ли она людские коварство и злобу, с которыми однажды столкнётся? Сашин опыт учит, что внутренняя хорошесть и правильность являются слабой гарантией от ударов судьбы.

   Три года отсидки с малышом, и Саша вернулась в строй, но не в тот женский строй, благодаря которому она познакомилась с отцом своего ребёнка, а в другой, со смешанным в гендерном отношении коллективом. И тут совпали два фактора. Первый: Сашин Женька с первых же дней пребывания в детском саду принялся, не скупясь на детали, повествовать одногоршечникам про своего бравого и ужасно сильного отца. Второй: сразу после появления Саши на новой службе к ней стал проявлять энергичный интерес экономист фирмы, пухлый увалень с лучистым взглядом, проникнутым всей добротой, которую можно разыскать в Галактике Млечный Путь. Мои предостережения: «Присмотрись к нему прежде, потом уже с сыном знакомь», «Знаем мы этих помпончиков-добрячков», действия не возымели. Саше кровь из носу требовался отец для Жени. Помпончик, вернее Помпон, как его по причине внушительных размеров правильнее именовать, был мил и предупредителен, а когда Саша организовала его «случайную» встречу с сыном, проявил весёлый интерес к малышу.

   Время шло, а история с Помпоном не продвигалась в сторону законной кульминации. Он оставался всё тем же милым и предупредительным, при встречах с Сашиным сыном лучился симпатией, и забывал о его существовании, как только ребёнок исчезал из поля зрения. Во время внезапных Женькиных болезней, протекавших всегда с высоченной температурой, он стойко дожидался Сашиного возвращения в любовь, не выражая, однако, желания навестить больного ребёнка, принести ему хотя бы кулёк мятых конфет. Саша продолжала не замечать легкомысленности бой-френда, она слышала только слово «папа», время от времени прорывавшееся у сына.

   — Понимаешь, он ни разу не женатый, детей любит, мать свою обожает, помогает ей чем только может, не пьёт, ни курит, и говорит, что категорически не принимает в людях нечестности. — Загибала пальцы Саша, убеждая меня в перспективности её отношений с Помпоном.

   — Говорить они все мастера. — Я сохраняла здоровый скепсис. — Как это он умудрился до тридцати пяти годков прожить не окольцованным? Неужто вас с Женькой дожидался?

   — Видно же, что он детей любит, а своего до сих пор нет... Возможно, у него с этим проблемы, вот он и не женился. Уж кто-кто, а я в состоянии его понять.

   — Давай, пожалей, заплачь ещё. — К моменту того разговора с Сашей я поимела удовольствие быть представленной Помпону. На меня он произвёл впечатление избалованного маменькина сынка, тщательно избегающего какой-либо ответственности. — Не спеши, Саша, не прикипай, и, главное, не давай ему ребёнка приручить. Постарайся сперва понять, что это за фрукт и как его едят.

   — Когда мы недавно втроём ходили в цирк, ему позвонили на мобильный, и я слышала, как он сказал: «У меня сегодня семейный день, мы устроили нашему Евгению день развлечений». Не Сашиному, а нашему!

   При последних словах у неё задрожали губы, и мне всё труднее было удерживать тон закалённой в штормах морской волчицы. Мне уже не хотелось подчёркивать, что выражение «мы устроили день развлечений» с Помпоновой стороны ничем не обосновано: всегда и всё устраивала одна Саша, он же никогда и пальцем не шевельнул.

  Но при каждом более-менее подходящем случае я не упускала возможности гласно посомневаться в выборе подруги:

   — Допустим, он изъявит желание заменить Жене отца. Ради тебя я готова предположить большее: что он станет-таки нежным и заботливым папашей. Но ответь — нет, не мне, себе: он тебе интересен? Как мужчина, как человек? Что, кроме боулинга, где он первый в песочнице, и шарфика с надписью «Зенит», у него за душой?

   — Главное, чтобы он Женьку любил.

   — И ты всю жизнь — всю жизнь, Саша! — будешь ему за это благодарна? Ты веришь в вечную благодарность? Из благодарности будешь жить с человеком, с которым тебе, может быть, и поговорить за вечерним чаем будет не о чем? Но даже если из любви к сыну ты вообще разучишься разговаривать, соображение, что, может быть, было бы лучше совсем без отца, чем с отцом, который фактом своего существования слишком низко натягивает потолок над головой ребёнка, поубавит в тебе благодарности. — Я знала, о чём говорила: как раз тогда переживала свой «четвёртый» период, и к тому времени уже ледниковый.

  Развязка не в меру затянувшегося недоразумения с Помпоном наступила в самый неподходящий для Саши момент. Её мир, тёплый, обустроенный и предсказуемый, рухнул в один день. Сашины отец и брат погибли в автокатастрофе.

  В то время я томилась в сибирской самоссылке. Между нашими городами не было прямого рейса, и я смогла прилететь только на вторые сутки после Сашиного звонка. На подругу было страшно смотреть. Ей, измученной, падающей с ног, приходилось заниматься оформлением скорбных документов, мрачные до невыносимости контакты с моргом тоже были на ней, она вела изнурительные переговоры с похоронными командами, которые лишь о том и заботились, чтобы слупить на человеческом горе побольше бабла. Даже от подготовки поминок она не была свободна. Сашина мать слегла сразу же после ужасного известия, по нескольку раз на дню к ней приезжала скорая, так что на её какое-либо участие в хлопотах рассчитывать не приходилось. Сестра Настя ещё добиралась из Америки — её мужу предложили интересную работу в тамошней лаборатории.

  Родня и друзья, конечно, помогали изо всех сил, но почему-то в их действиях не получалось согласованности. Все Сашины помощники выглядели до крайности растерянными; мешая друг другу, они в избыточном количестве хаотично передвигались по дому. Складывалось впечатление, что ни у кого произошедшее не может уложиться в голове. Люди, на своём веку не раз хоронившие близких, не могли принять эти две смерти — слишком живыми оставались для всех Сашины родные, слишком неожиданно они ушли. Требовался координатор в подготовке похорон, и кроме Саши эту печальную миссию выполнять было некому.

  Я готова была с пониманием отнестись к всеобщей бестолковости, но никак не могла проглотить того, что Помпона не было возле Саши.

   — Его свалил грипп, — сказала подруга, не глядя в мою сторону.

  Эта информация не удовлетворяла.

   — Помпон возлежит на смертном одре? — спросила я как можно душевней.

   — Только этого сейчас не хватает. Говорит, что у него под сорок жмёт. Ну, и куда он поедет с такой температурой? И зачем он тут такой нужен? — В Сашином голосе не ощущалось убедительности.

   «Под тридцать шесть и шесть у него жмёт и даже зашкаливает», — не слишком доброжелательно подумала я, и попала в самое яблочко.

  Сашины коллеги разделяли моё возмущение Помпоновым исчезновением. Притаскивая в дом коробки с продуктами и ящики со спиртным, они криво усмехались, при упоминании о Сашином бой-френде. Особенно негодовал дизайнер Саша, дружелюбный молодой человек лет тридцати, совпадавший с моей подругой не только именем, но и ориентацией: он тоже предпочитал мужчин. Красиво, как Рената Литвинова, выгибая перед собой ладонь, он говорил с её же голосовыми модуляциями:

   — Я всегда твердил: Сашуля, ты красавица, ты умничка, ты стильная — ты крута, Сашуля. А кто он? — чмо на палочке, ушлёпок, ни рыба ни мясо. Оглянись вокруг, и увидишь, сколько классных мужиков неровно к тебе дышат. А она, как заладила: «добрый, добрый», так и не хотела ничего пересматривать. Ну и где он теперь, этот добрый?

   Для начала я решила увезти Женьку из дома. До сих пор никому не пришло в голову это сделать, и ребёнок неприкаянно болтался под ногами у сбитых с толку взрослых. Твёрдо решив не поддаваться общему оцепенению, я рассчитала свой маршрут на предстоящий день по карте и до минут выверила время. После того, как я оставила Сашиного сына в спокойном месте под присмотром милой бабульки, мне надлежало двигать по поводу венков, потом нужно было заехать за фотографиями в траурных рамках, а напоследок я собиралась заехать в оранжерею за живыми цветами. Заминка произошла на втором этапе: я подоспела в бюро ритуальных услуг как раз к самому началу обеденного перерыва. Спустя секунду уже было понятно, как я проведу этот час.

  Меня трудно назвать топографической кретинкой, но всё же странно, почему я ни капли не сомневалась, что непременно найду дом Помпона. Я была у него за компанию с Сашей только однажды, причём давно, и по пути совершенно не смотрела по сторонам. Слабо надеясь найти Сашиного бой-френда в предкоматозном состоянии — только это одно могло оправдать его в моих глазах — я позвонила в дверь квартиры.

   — А Вовика нет дома, — сказала Помпонова мать, маленькая круглая женщина, появившаяся в дверном проёме. И тут же, узнав меня, спохватилась: — Он вышел подышать свежим воздухом в сквере. Понимаете, Вовик сильно ослаб во время болезни.

   — На кладбище воздух ещё свежей. Мы можем завтра заехать за ним, сделаем крюк ради больного человека. Ваш сын собирается ехать на похороны? — Я удерживала вежливое интонирование.

   — Знаете... Не помню вашего имени, к сожалению. Тоже Саша, кажется?

   — Это неважно. Важно только то, что завтра ваш сын должен быть на похоронах. — Я с трудом узнавала собственный голос.

   — Давно Вовику надо было сказать, а он всё не решался, жалел Сашу — у моего сына слишком доброе сердце, сейчас таким трудно приходится... всякая норовит... вот и дотянул.

   — На что именно не решался ваш добросердечный сын?

   — И скажу! У Вовика появилась другая девушка, и у них складываются серьёзные отношения.

   — Но позвольте, насколько мне известно, ваш сын три недели назад вернулся из Испании, где они с Сашей премиленько проводили отпуск. Я своими глазами видела фотографии, сделанные во время той поездки. На них совсем не заметно, чтобы ваш сын тяготился отдыхом. Влюблённая парочка — и никаких лишних примесей.

   — Тогда он ещё не познакомился с Таней. Это уже после Испании произошло. И что с того?

   — Послушайте... Я тоже не помню, как вас зовут, и это тоже неважно. Давайте разберёмся попунктно. Ваш сынок на днях встретил девушку, с которой почему-то сразу же решил строить серьёзные отношения. Честь ему и хвала. Во всяком случае, это его личное дело. Но у женщины, с которой он до недавнего времени был близок не один год, случилось страшное горе, и завтра похороны. У него нет морального права не поддержать Сашу в этой ситуации, у него просто нет такого права. — Всё это я произносила сдавленным, но ровным голосом.

   — Ага, а потом у него появится моральное право до конца дней тащить на себе всю эту ораву. Танечка права: сначала Александра будет отходить от похорон, потом с её матерью что-нибудь случится — совсем плохая, говорят. Потом она сама в больницу угодит, опять не бросишь. А Танечка ждать не будет. С чего это ей терпеть? — руки развязаны, никто за подол не тянет. Это же Александра ваша терпеливая была. Вовик не женится и не женится, а она его ублажает старается. И правильно: с довеском, да без алиментов, не сильно-то погордишься. Я давно Вовику говорила: проваландаешься, посадит она тебе на голову своего выродка...

   — Закрыла рот и заткнулась. — Этот короткий набор слов я произнесла негромко, без нажима, он не сопровождался выразительной жестикуляцией и выпучиванием глаз, но Помпониха мгновенно преобразилась, начав излучать святую простоту. Меня эта метаморфоза не расслабила: — За слова, которыми ты нашего Женечку обласкала, выйдет тебе от судьбы особая благодарность. Попомнишь мои слова, гадина.

   Не знаю, как я не разбилась, сбегая по лестнице: ничего не видя перед собой, неслась, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Мне необходимо было как можно скорей выбраться из человеческой помойки на воздух.

  Вероятно, потрясённый ум обладает особыми качествами. Никогда не отличаясь ни провидением, ни ещё каким-нибудь паранормальным умением, я тогда как в воду глядела: за базар о довеске и выродке мадам Помпон ответила сполна. Невестушка не осчастливила её внуками. Так никто и не потянул Танюшку за подол. Мало того, молодая жена жёстко разлучила Помпона с его некогда обожаемой мамочкой — свекровь почему-то была недовольна её бесплодием, нажитым раскованной добрачной жизнью. После того, как Сашину мать перевезли в Штаты — муж старшей дочери Насти беззаветно доверял американской медицине и считал, что уж там-то поставят на ноги тёщу, так и оправившуюся после трагедии — старухе Помпон хватило ума заявиться к забракованной невесте-с-довеском.

  Огромное горе свалилось на Сашу со смертью родных, но оно отвело её от лживости «простых и добрых людей», как мне отрекомендовала подруга семейку Помпон. Интуиция, которая меня почти не подводит (если только речь идёт не обо мне самой), помогла мне не подпасть под своеобразное обаяние Помпонов.

   — Вместо ума у этих людей хитрость. Вместо доброты — умение лучиться глазами. — Таков был мой вердикт после пирожкового застолья у Помпоновой мамаши.

   — Ты всё усложняешь. Ты, Женя, всегда всё усложняешь. Здесь не нужно ни до чего докапываться и здесь нечего анализировать: они простые люди. Простосердечные. Это не хорошо и не плохо, это так.

  Фразу «Ты всё усложняешь» Саша произносила относительно меня с упорной регулярностью. Она перестала так говорить, когда сама переусложнила всё настолько, что едва не привязала себя к чему-то очень страшному.

   Но я вернусь к тому, как старая Помпониха захотела жалости от Саши.

   — Я осталась совсем одна, Сашенька. Всю жизнь положила на него, на своего единственного сыночка. Трудно мне Вовик достался, вот и дрожала над ним. А теперь он домой зайти боится — Танька сживает его со свету, если он в кои-то веки матери позвонит, не то что ко мне отпустить.

  Саша молчала, не понимая, куда клонит эта женщина.

   — Ты, Сашенька, одна осталась: отца нет, мать далеко. Тяжело, небось, в одиночку ребёнка поднимать? Знаю, что тяжело — сама так поднимала. Может я когда приду, посижу с мальчиком? Тебе всё полегче будет. Ведь не чужой мне Женечка, внучонком мог бы стать.

   И деликатнейшая Саша, для которой всегда было мучительно трудно отказать кому-либо даже в самой неуместной просьбе, ответила «нет».

   И правильно. Мадам Помпон не заслуживала ни доверия, ни снисхождения.

   — Если бы она по меньшей мере переставила местами части своего выступления: сначала посочувствовала тебе, и уж потом пожаловалась на своё одиночество, можно было бы заподозрить, что в годину испытаний на Помпониху снизошло что-то эдакое. Но в представленном варианте логично предположить следующий ход событий: Танюшка рано или поздно выбрасывает отслужившего свой срок Помпона, он радостно возвращается под мамино крыло, и внучок Женечка автоматически снова превращается в довеска и выродка. — Этот ржавый гвоздь я вбила в сучковатую крышку раздолбанного ящика, на которой криво и косо было нацарапано: «Дабрючёг Понпон и евоная мамажка».

  Описывать в деталях день похорон не возьмусь — это был невыносимо тяжёлый день. Сашина мама, которую «скорая» увезла в реанимацию прямо с кладбища. Сама Саша, с мёртвым лицом оседающая возле могилы. Поминки, на которых из самых близких не присутствовал никто — сестра Настя и кто-то ещё из родни находились у матери в больнице, обколотую врачами Сашу увезли к себе тётка с мужем. Сначала скорбное молчание и «не чокаясь!», потом застенчиво оживляясь, а вскоре уже рыбачьи байки — Сашин отец был заядлым рыбаком. Всегда ненавидела этот варварский ритуал! «Не забыть сказать детям, когда повзрослеют, чтобы не вздумали устраивать по мне поминки», — С этим историческим решением я постаралась как можно незаметнее покинуть застолье. Нетрадиционный дизайнер Саша тут же последовал моему примеру.

   — Если бы ты знала, Женюра, какое это было для меня испытание — присутствовать на похоронах! После того, как умерла мама — мне тогда и десяти не было — меня на кладбище охватывает жуткая тоска, понимаешь, просто смертельная тоска. — Говорил Саша, выгибая перед собой ладонь.

  Выходило, что этот жест не был ни жеманным, ни заёмным. Это был его внутренний жест, и он выдавал давнишнее и тяжёлое напряжение, живущее внутри Саши.

  Остатками усталых мозгов я подыскивала оправдание непонятному для меня крену дизайнера: «Страшная душевная травма в детстве, что-то переклинило у него в голове, и никто вовремя не помог. Вот так у нас всегда: сначала оставят ребёнка один на один с невыносимым грузом, а потом, уже взрослого, дружно подвергают остракизму».

  Я всегда настороженно относилась к тем, кого называют «голубыми». Единственный представитель этой категории мужчин, с которым я какое-то время имела общие дела, был мне глубоко несимпатичен. Весь томно-надмирный, весь в чём-то норвежском, весь в чём-то испанском , он в ситуациях касающихся денежных вопросов мгновенно превращался в очень просчитанного и жёсткого наглеца.

  Бродя по Воронежу в компании с дизайнером, я решила, что пересмотрю отношение к геям. В тяжёлые для моей подруги дни Саша вёл себя как настоящий мужик. Он не только всеми силами своей надломленной души сострадал горю, но и физически делал всё, что полагается делать мужчинам в таких случаях. В отличие от правильно сориентированного Помпона. Признаюсь, что уже скоро область моей толерантности сузилась до маленького кружочка, в котором смог поместиться только один воронежский Саша.

  И про хук, а, может быть, апперкот, превосходно тогда у меня получившийся, я рассказывать в подробностях не хочу. Никогда никого я не била, тем более по лицу, никогда не то что боксом не занималась, толком ни одного боя на ринге не видела. Каким образом мне удалось одним ударом правой послать многокилограммового Помпона в нокдаун, не представляю. И вообще ничего такого я совершать не собиралась. Мы мирно шли с Сашей-дизайнером по тихой вечерней улочке. На душе было тяжело. Я думала о том, что скажу подруге завтра, когда она проснётся и обнаружит себя в незнакомом треснутом мире. Назавтра я уезжала — никак не могла задержаться, дети остались в Новосибирске практически без присмотра — и нужно было подыскать слова, которые придали бы Саше мужества. И я знала, что таких слов у меня нет. Навстречу нам шла весело щебечущая парочка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся розовощёким лучистоглазым Помпоном и девушкой Танюшкой, куколкой-блондинкой со вздёрнутым носиком и пухленькими розовыми губками. Эта была одна из тех барышень, которых мужчины обычно принимают за игривых и ласковых котят, не замечая надписи на их выпуклых лобиках: «Я порву любого, кто встанет у меня на пути». Однажды я наблюдала битву титанов: именитого учёного, поддерживаемого трудами, заслугами и связями с самого высока, и нежной блондиночки, всегда готовой всплакнуть и посмеяться, и которую звали «Никак». Победа досталась, разумеется, блондинке.

  Я успела увидеть, как полиняла краска Помпоновых щёк, когда мы встретились взглядами. А после того, как Помпон рухнул, слышала неэстетичный визг Танюшки: «Милиция! Убивают!», внезапно прекратившийся после того, как дизайнер Саша что-то тихо сказал ей на ухо. Глупая, конечно, выходка. Но мне полегчало. Назавтра я нашла нужные слова для подруги, мало того, произнося их, чувствовала, что в моих словах есть сила, и она передаётся Саше.

  Позже я чувствовала лёгкие уколы совести, вспоминая о Помпоне: ему досталось за двоих, за себя и за того парня — моего Четвёртого. К ЧеЗээМу, отнявшему у меня квартиру и едва не отнявшего Лизочку, вдохновенному творцу множества крупных и мелких моих неприятностей, я к тому времени не испытывала ровно никаких чувств. Он для меня перестал существовать. Я понимала, что сама придумала себе наказание ЧеЗээМом — неизвестно за что, наказание, которое, по моей внутренней догадке, желали бы для меня родители. Другое дело Четвёртый. Этот сеятель доброты меня обманул, прикинувшись простодушным ковбоем с большим, как у телёнка, сердцем. После удачно проведённого в Воронеже раунда остатки моей злости на Четвёртого растворились. Вот тогда-то я и смекнула, что метила кулаком в две «простецкие» физиономии сразу.

  

  Наш поезд почему-то замедлил ход. По тропинке, пролегающей вдоль железнодорожного полотна в том же направлении, что и поезд, шла девчонка лет двенадцати и вела на верёвке козу. Поезд остановился, девочка тоже остановилась и стала вглядываться в окна вагонов. Интересно, что она хочет здесь высмотреть? Красивую городскую жизнь, в которую она мечтает когда-нибудь попасть? Умненькое взволнованное личико, дешёвое платьице. Мы потихоньку тронулись, и на миг приоткрывшаяся чужая жизнь осталась позади.

  

  Руководствуясь здравым смыслом и художественным вкусом сейчас самое время приостановить описание перманентных бед и неприятностей моего начального московского периода. Да только из песни слов не выкинешь. Ни до, ни после моего пребывания в том пансионате я не встречала столько отвратительных людей в одном месте одновременно — я имею в виду моих потенциальных одноклассников из школы для мажоров. Мне и сейчас совершенно не хочется о них вспоминать. В пансионате меня поджидало, пожалуй, самое серьезное испытание из первой московской обоймы проблем. А вот после, действительно, наступило затишье, потом долго жизнь не давала заметных сбоев. Всё утихло, стоило мне стать любовницей Ди.

  Чтобы оттянуть момент встречи с прекрасным (я имею в виду историю в пансионате), расскажу-ка я сейчас об обстоятельствах моего знакомства с Добрым Дядей, а, заодно и о том, откуда взялось это его прозвание.

  В Выборге, откуда начинался славный поход на байдарках, я оказалась потому, что в путевке было обозначено заселение в местной гостинице. За день, проведенный в Питере, тогда еще Ленинграде, я все разузнала: что техникумов с предоставлением места в общежитии там навалом, что до вступительных экзаменов, когда это место, собственно, и предоставляется, остается целая неделя, которую нужно где-то переждать, что мест в Ленинградских гостиницах для меня нет, и никогда не будет.

  А всё-таки, хорошим был тот денек в Питере. Поезд пришел рано утром, и до начала работы учреждений у меня оставалось время, чтобы хоть и на бегу, но успеть рассмотреть суровую и таинственную красоту города, едва не задохнуться от этого зрелища, вдохновиться им на борьбу за жизнь среди этой роскоши. Я с трудом заставила глаза оторваться от впитывания открыточных видов и вернула себя к злобе дня. Нужно было искать какой-нибудь техникум. Ни знакомых в Питере, ни какой-нибудь брошюрки об учебных заведениях города у меня не было, да я и не подозревала о существовании таких изданий.

  Я остановила первое проезжающее такси и, усевшись, заявила водителю, молодому парню: «Мне нужно найти техникум, где дают общежитие». Сколько именно водитель, которого, как и моего Ди, звали Димой, сделал звонков из таксофонов, сколько раз он останавливался, чтобы поговорить с прохожими, я не считала, но много. И мы нашли три техникума, где при поступлении был гарантирован кров над головой и временная прописка в Питере. Я решила, что этих вариантов будет достаточно. В том, что я успешно сдам вступительные экзамены, я не сомневалась. Питер, практически, был у меня в кармане на три долгих года, оставалось только найти место, где можно перекантоваться всего одну неделю. Дима, обзвонив несколько отдаленных недорогих гостиниц — он хорошо знал этот ненавязчивый сервис, так как часто подвозил к гостиницам приезжих — убедился в том, что делать мне там нечего.

   — Ща мы тебя пристроим. Позвоню одной подруге, у нее родители в отпуск уехали, — Дима с готовностью включился в мои проблемы.

  Тут-то я и вспомнила, что в моей путевке говорится о месте в выборгской гостинице. Я решила, что поеду в Выборг вечером — никуда от меня место в гостинице не уйдёт, с принялась колесить по Питеру на трамвае, бродила пешком, периодически пересекаясь с Димой в назначенных местах. Он подвозил меня к одному из своих любимых уголков города и уезжал, а я продолжала броуновское движение в одиночку. Когда Дима провожал меня на электичку, разумеется, мы с ним договорились, что я позвоню ему сразу же, как только вернусь из Выборга. И я, разумеется, не сомневалась, что позвоню — Дима за этот день успел стать моим другом. Как молоды мы были, как молоды мы были...

  Если у меня еще и оставались какие-то сомнения — а не махнуть ли мне по озерам, да с веслищами в руках, то они исчезли при первом же приближении к походу, на его подготовительном этапе. Коренастая громкоголосая тетка чуть ли силой затащила меня на сбор группы, в списке которой значилась моя фамилия. Байдарочная компания ошеломила меня неумеренной жизнерадостностью, шумностью и ежесекундной готовностью к бескорыстной дружбе в комплекте с походной любовью. В их здоровых телах заключалось чрезмерное количество здорового духа. Яростно-здоровый дух выпирал из тел, при соприкосновении с воздухом мгновенно затвердевая в причудливые формы пошлости: гитарно-песенную, поэтико-романтичную, любовно-приключенческую.

  Позже пару-тройку раз я попадала в компании, в которых старшие лаборанты, младшие научные сотрудники, учрежденческие клерки, чинно протиравшие на службе штаны и смирно ходящие под каблуками своих жен, вырвавшись за город, тут же принимались распевать о солнышке лесном, зорко высматривая очередное солнышко на текущий туристический сезон.

  Бардовско-грушинская романтика всегда ассоциировалась у меня с бурдой из котелка, плохим вином, неубедительной игрой в очарованных странников, походно-полевыми романами, подозрительно похожими на специфически рафинированное блядство. Говорят, что когда-то, в шестидесятых, молодые физики-ядерщики в роговых очках, с гитарами и рюкзаками за спиной по своему посылу были близки к хиппующей в то время на Западе молодежи. Еще говорят, что походно-туристическое движение молодых интеллектуалов являлось формой стихийного протеста против засилья лицемерной и бездарной идеологии. Вероятно, так оно и было. Иначе откуда бы до нас докатились отголоски наивной и искренней романтики.

  Завершение сбора бодрых байдарочников венчалось раздачей сухого пайка — по два тяжеленных мешка на каждого бесперебойного гребца. Предлагалось разложить заключенную в них снедь по огромным рюкзакам, которые мы должны были переть на горбу до неведомого мне места со страшным названием «база». Но все это предстояло проделать только завтра. Я попробовала приподнять один из мешков, ощутила жгучую боль в спине, поставила мешок на место и ушла, плотно закрыв за собой дверь, ведущую в безысходную бодрость духа.

  

  Пермь я проспала. Теперь подышать воздухом получится только в Свердловске.

  

  Покинув туристическое сборище, я отправилась по древним булыжным мостовым Выборга осматривать его живописные руины. На развалинах Выборгской крепости я перезнакомилась со студентами-археологами из Ленинграда, во время студенческой практики занимающихся раскопками. У них как раз закончился рабочий день и чудесные ребята, красивая девушка и ее друг, потащили меня осматривать главную достопримечательность Выборга — семисотлетнюю башню Олафа. По дороге они наперебой грузили меня исторической и археологической информацией, из которой я помню лишь то, что название города — Выборг — на шведском языке означает «Священный город». Весь остальной день я провела с будущими археологами на пляже, там было много молодого веселья, но для повествования это несущественно.

  А вот возле исторической башни Олафа у меня состоялось важное для развития сюжета знакомство. Мы с ребятами встретили там группу немолодых людей, оживленно беседующую между собой. Яркая женщина лет сорока (она могла быть и моложе, и старше — в то время все люди после тридцати пяти казались мне одинаково пожилыми) стояла в окружении четырех мужчин. Весь облик женщины оповещал: «Я имею отношение к искусству. Сама, правда, кистью по холстам не машу, над стишатами не корплю, по сцене козой не прыгаю, для всего я этого слишком умна». Она и впрямь оказалась искусствоведом из Питера, выполняющим здесь, в Выборге, какую-то важную и ответственную работу, что-то связанное с местным музеем. Ухоженное породистое лицо, пальцы красивых крупных рук в кольцах с огромными камнями, дизайнерская одежда, которую тогда можно было купить только в художественных салонах, причём по запредельным ценам, ироничная речь, насмешливый, но не злой взгляд — она мне понравилась. Не помню, каким образом мы начали перекидываться фразами с их взрослой компанией, но минут через пятнадцать Елена Николаевна — так звали искусствоведшу — уже знала, что мы остановились в одной гостинице, и пригласила меня на завтрашний вечер поужинать вместе с ней и ее приятелями в гостиничном ресторане. «Я люблю иногда поболтать с девчонками», — сказала она, усмехаясь.

  Заметив мое смущение и расценив его правильно, добавила:

   — Не беспокойся о деньгах, детка, от этого быстро стареют. Джентльмены платят за дам, если они, конечно, джентльмены. — Она слегка насмешливо обратилась к своим спутникам. — Ведь платят? — Джентльмены усиленно закивали.

  Потом, придвинувшись ко мне, тихо сказала совершенно мне непонятное:

   — И не вздумай считать, что ужин в ресторации тебя к чему-то обязывает. Мужики должны испытывать невыносимое чувство благодарности за одно то, что ты своим присутствием украшаешь их общество.

  При всей своей тогдашней безголовости я проявила чудо предусмотрительности, поговорив с администратором гостиницы о продлении моего пребывания здесь после того, как туристическая группа в неполном без меня составе отвалит.

   — Конечно, вы можете заплатить и жить столько, сколько вам будет нужно. Ведь вы зарегистрированы у нас, — любезно улыбаясь, сказала мне тетенька в окошке.

  Я не предусмотрела лишь того, чего не понимала тогда в принципе — что «за просто так» никто не позволит мне находиться в гостинице ни минуты после того, как закончится проплаченное время «койко-места» в огромном номере, рассчитанном человек на двадцать. На следующий день после завтрака, предупредив, на мой взгляд, единственного из всей байдарочной команды заслуживающего доверия парня о том, что глупая девочка передумала грести веслами, я улизнула от инструктажа и прочих необходимых мероприятий для каждого уважающего себя байдарочника. Наплававшись в Финском заливе, наигравшись на пляже в волейбол, я заявилась в гостиницу, когда мои друзья-гребцы уже должны были находиться на счастливом пути к вожделенной базе.

  Любезная женщина в окошке никак не могла понять, чего я от нее хочу:

   — Я вам говорила, что вы после восемнадцати часов можете заплатить за дальнейшее проживание? — Удивлялась она. — У нас люди на чемоданах третью ночь сидят. Как я могла вам, девушка, что-то обещать? Заберите свои вещи у дежурной по этажу и покиньте гостиницу. И не вздумайте устраиваться спать в холле, здесь вам не ночлежка. Я ночью разрешаю тут находиться только тем, кто скоро заселяется.

  Растерянность моя была такой степени, что я не заметила подошедшей Елены Николаевны.

   — Евгения, привет! Ты не забыла, что мы сегодня идём в кабак? Эй, внимание на меня, — она пощелкала пальцами перед моим лицом. — Сфокусируй взгляд и отвечай. Вопрос: что стряслось?

  Спустя несколько минут я с рюкзачком поднималась по лестнице вслед за Еленой Николаевной.

   — Сколько дней тебе нужно здесь пожить?

   — Ну, четыре-пять.

   — Это не вопрос. Сегодня переночуем вместе, а завтра ко мне из Москвы приезжает главный мужчина моих последних двух лет, и пару дней мы проведём на даче его друзей. Ты останешься в моем номере и будешь по вечерам отвечать на телефонные звонки. С администрацией гостиницы я договорюсь, об этой ерунде не беспокойся. Когда вернусь, ещё денёк я тебя как-нибудь потерплю. Больше не смогу, не обессудь, я привыкла жить одна. Очень удачно с тобой все сложилось: мне сегодня нужно обаять одного мужика — для того и в ресторан иду. Только вот потом этот прохиндей может запроситься ко мне в койку. На этот предмет он не нужен, да только ссориться с ним сейчас мне никак нельзя. А теперь у меня железная отмазка — ты, невинное дитя.

  Войдя в номер, Елена Николаевна подошла к зеркалу:

   — Я сегодня должна быть неотразима, а ты будешь меня удачно оттенять.

   — Что я должна для этого делать?

   — Ничего. Ты будешь отлично исполнять свою миссию, не прикладывая ни малейших усилий, — Елена Николаевна тонко улыбнулась и отправилась в душ.

  Сквозь шум воды донесся ее голос:

   — А для тебя, Евгения, это будет бесплатный мастер-класс. Учись, раз тебе повезло встретиться со мной на жизненной дороге.

  Я огляделась — номер был одноместным, но кроме кровати в нем находился диван, на который, я, по-видимому, могла рассчитывать.

  Поздним вечером, вернувшись из ресторана, где новая знакомая демонстрировала чудеса дрессуры мужчин с использованием только легкого движения брови, я покорно отвечала на ее расспросы. Вскоре она знала всю мою историю.

   — Щас резюме делать будем. — Помолчав немного, непривычно серьезным тоном заговорила Елена Николаевна, — Я, как скажу без ложной скромности, очень неглупый человек, как мать взрослого сына, должна бы сейчас сказать, что не самые лучшие родители лучше, чем отсутствие оных. Но история с твоим дядей... Лёней? — это злодейство в чистом виде. Причем под это определение подходит не только поступок дяди, но и поведение твоих родителей.

   — Это все из-за папы. Мама, я помню, пыталась за меня заступаться, говорила: а вдруг Леонид и в самом деле бросил Женю? Но папа обрывал её так резко, что она перестала возражать.

   — А ты уверена, что отец у тебя родной?

   — Конечно, уверена. Мне, наверное, тысячу раз разные люди говорили, что я очень на него похожа.

   — А как он к матери твоей относится?

   — Не знаю. Мама его любит, это точно. А он...Папа один в отпуск ездит, да и вообще... Как-то не так он к ней относится, не как к близкому человеку.

   — Значит, Евгения, таков мой расклад: отец хотел уйти из семьи, но из-за того, что ты должна была появиться на свет, этот номер у него не вышел. Раньше с оставляловом беременных жен и грудных детей было строго — партком, местком, профком, досааф, и тэдэ и тэпэ

   — Что такое «доссаф»?

   — Не отвлекайся. Зри в корень — ты помешала отцу наладить личную жизнь и не оправдала надежд матери на то, что родившийся ребенок вернет любовь мужа. Классический, между прочим, случай. И все же, когда они столкнулись с преступлением — ведь то, что сделал твой дядя, является уголовно наказуемым деянием, родители обязаны были тебя защищать. Тот факт, что они не оказали помощи ребенку в очень сложной ситуации, делает твою историю исключением из правила, о котором я говорила: какие-никакие, а родители, это лучше, чем ничего. Возможно, ты приняла правильное решение — с побегом своим.

  Елена Николаевна начала было снимать ватным шариком косметику с лица, но замерла у зеркала и задумчиво произнесла:

   — Нет, я не понимаю, что за дикая выходка — бросить ребенка в Москве. У дядьки твоего с женой дети есть?

   — Нет.

   — Так, может быть, это патологическая зависть? Тут еще возможны варианты: или он хотел оттянуться по полной программе у своей родни в Киеве, а ему навязали тебя именно для того, чтобы осложнить веселую жизнь; или он сознательно хотел, чтобы ты сгинула вообще. В пользу второго варианта меня склоняет тот факт, что он запугивал тебя тюрьмой, полной убийц, если ты обратишься за помощью к милиционеру. А, возможно, все вышло спонтанно: он познакомился в поезде с женщиной и вместе с ней решил рвануть в Киев. На племянницу при этом ему резко стало наплевать, лишь бы она не помешала его большой, но чистой любви. А про милицию наплел, чтобы тебя не доставили к поезду и не сломали кайф.

  Тогда я не знала, что ответить. Сейчас думаю так: дело было уж точно не в зависти, всё обстояло ровно наоборот — Злой Дядя боялся, что его жена, сестра моей матери, возьмет меня жить к себе. За несколько месяцев до нашего с ним вояжа умерла моя бабушка, и вскоре выяснилось, что я представляю собой слишком тяжелую обузу для родителей. Старшая сестра в это время оканчивала школу, с ней проблем не предвиделось. Проблемы могли возникнуть у нее, если бы Наде пришлось возиться со мной. Это было крайне нежелательным, у родителей имелись большие планы насчет будущего моей положительной во всех отношениях сестры. Тогда возникли неуверенные поползновения отдать меня на воспитание бездетной тетке и ее мужу — Злому Дяде. Смутно припоминаю, со мной говорили о чем-то таком, вроде: не хотела бы я какое-то время пожить у тети Светы, которая меня безумно любит? Я, разумеется, не хотела, не такая уж была и маленькая, чтобы не понимать: любит ли меня тетя Света — это еще вопрос, а вот дядя Лёня, тот безо всякого вопроса терпеть не может. Меня напугала перспектива такого поворота в судьбе, но идея, вроде бы, заглохла сама собой. Только кто знает, что было у родителей на уме. А вот после скандала, когда я обвинила Злого Дядю Лёню в том, что он меня сознательно бросил в Москве, эта тема, разумеется, была закрыта.

  Если именно такого результата добивался ЗэДээЛ, то вернее всего он мог его получить, если бы меня не стало совсем. Но я уже никогда не узнаю, как оно было на самом деле: дядька давно и безнадежно впал в маразм. Тот факт, что болезнь, которая привела его к долгому унизительному существованию, развилась у него в относительно нестаром возрасте, наводил меня на утешительную мысль о существовании Высшей Справедливости. Мне не было жаль не только его самого, но и его жену, мою тётку, которая была связана по рукам и ногам уходом за полурастением-полуидиотом. Я понимаю, что это жестоко, но не могу изменить в себе холодного и спокойного понимания, что им воздалось по заслугам.

  Когда супруги живут вместе десятки лет, не каждый муж понимает хоть что-нибудь про свою жену, но любая жена внутри себя знает про своего мужа всё. Моя тётка не могла не знать, что я говорю правду. То, что совершил её муж, было гнусностью, а она немедленно и резко встала на его сторону, выставив меня маленькой лживой тварью. Говорят, прощать нужно гонящих и обижающих нас. Возможно, знай, я, с чего это дядька отмочил тот московский номер, то поднатужилась бы и простила. Хотя, это вряд ли. В любом случае, соображения, по которым он меня бросил, не могли не быть отвратительными.

  

   — Ладно, давай спать. Устраивайся на диване. — Устало сказала Елена Николаевна. — Завтра приезжает мой Димка, он грандиозный мужик, башковитый невероятно. Расскажем ему про это безобразие. Мой тебе, Евгения, совет: как он порешит, так и поступай. Не ошибешься.

  Той ночью я впервые в жизни мучилась бессонницей, в голове крутилась какая-то глупость: «Вот приедет дядя, дядя нас рассудит». Проснулась я поздно, когда Елены Николаевны уже не было, с предчувствием, что сегодня в священном городе Выборге меня ждет нечто значительное.

  

  Подъезжаем к Екатеринбургу. Забавно: станция Свердловск, вокзал давно несуществующего города. Загадочная все же вещь, эта наша российская железная дорога. Она, оказывается, соединяет не только пространства, но и времена. Горький-Нижний Новгород, Киров-Вятку наш скорый поезд уже объединил, на очереди Свердловск-Екатеринбург.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Глава третья

  

Екатеринбург — Называевская

  

  

  

  

  В моем двухместном купе попутчика так и не появилось. В вагоне СВ ехало от силы человек десять — мало нашлось чудаков пилить по железной дороге за те же деньги, за которые можно было лететь на самолете. Малолюдный вагон был тих и безмолвен — «молчали жёлтые и синие», я почти ни кого не встречала за всё время пути. Захотелось посмотреть на людей, подышать воздухом, я вышла на платформу.

  Половина пути позади, даже чуть больше. Я помню, как радовалась этому факту в восемь лет, когда добралась до Свердловска. Мне, наверное, казалось, что, если чуть большая часть пути уже преодолена, если я нахожусь на Уральском хребте страны, дальше всё пойдёт под горку, легко. Но всё вышло иначе. От Москвы до Свердловска я добиралась дня четыре, а вторая половина дороги заняла больше недели. Мне труднее стало пробираться в поезда и электрички, возможно это из-за того, что к тому времени из чистенькой домашней девочки превратилась в бродяжку-замарашку. На европейской территории со мной ничего особенно страшного не произошло, а в Азии, едва я до неё доехала, не только на небе в прямом смысле сгустились тучи, похолодало, и стал часто накрапывать дождик, но и надо мной стала собираться чёрная туча, стало страшнее, опаснее, голоднее, труднее.

  А как же я добиралась до Свердловска? Помню, что из Москвы я выбралась легко: вошла с провожающими в вагон поезда, следующего в Новосибирск, там почти сразу познакомившись с детьми, братом и сестрой чуть постарше меня, вошла в их игру. Наверное, поэтому меня вначале «не сосчитали» проводники, а потом привыкли к моему присутствию. Мои новые друзья, когда я рассказала им по страшному секрету, что еду одна, без билета, без денег и еды, сначала округлили от ужаса глаза, а потом принялись меня опекать. Они принесли мне поесть, а когда плацкартный вагон стал укладываться на ночлег, придумали, как устроить и меня: на третьей, багажной полке за баррикадой из баулов. Ребята, ловко отвлекая внимание пассажиров, помогли мне забраться, следом закинули пару одеял, так что та ночь прошла в тепле и комфорте. Утром я позавтракала тем, что для меня запасли друзья, и на этом моё везение кончилось. Вопрос проводницы «А ты с кем едешь, девочка?» быстренько расставил всё на места, и я, не дожидаясь вызванного милиционера, перешла по вагонам как можно дальше, пряталась в туалете, а в Кирове вынуждена была сойти. Вот! Киров засветился в моих воспоминаниях.

  Первая четверть пути была позади, я проехала её достаточно легко, это вдохновляло. Но в Кирове я застряла надолго, дня, кажется, на два: в поезда попасть у меня не получалось, с электричек сгоняли. Мне очень хотелось есть, поэтому, когда откуда-то взявшаяся бабулька предложила мне вместе с ней побираться по электричкам, я, не раздумывая, согласилась. Целый день мы ходили по вагонам, я что-то говорила, и, видимо, удачно — нам хорошо подавали, и бабулька, симпатичная и опрятная, не могла на меня нарадоваться. Вечером, после того, как мы честно поделили между собой оставшееся после трат на еду подаяние, бизнес-партнёрша позвала меня к себе ночевать. Старушка собиралась назавтра продолжить взаимовыгодное сотрудничество, а у меня были другие планы.

  Мне не терпелось ехать дальше, заработанных денег хватало, чтобы на электричках добраться до Свердловска. Так что наутро я двинулась в сторону дома.

  

  Я вспомнила, как добралась до того места, где в данный момент находилась, а вот каким образом я уехала из столицы Урала, забыла напрочь.

  Проводница пригласила фланирующих по платформе пассажиров в вагон. До свиданья бывший Свердловск. Наш поезд тронулся, поехали.

  

  Елена Николаевна и не пыталась скрывать волнение перед встречей с ещё не моим Диданом. Пёрышки в тот день она начищала с особой тщательностью; некоторая даже суетливость появилась в даме, отработавшей до мелочей монументальность образа. Я тоже почему-то начала волноваться и прислушиваться к шагам в гостиничном коридоре. Когда, наконец, в номер постучали, Елена Николаевна вспыхнула как девушка, но не поспешила открывать, отправила меня — сочла, вероятно, что это прибавит ей царственности. Думаю, она растеряла половину своего победительного обаяния за ту минуту, что мы с Главным Мужчиной Её Последних Двух Лет неподвижно простояли в дверях, не отводя друг от друга глаз.

  Неизвестно сколько ещё мы продолжали бы молча глазеть друг на друга, если бы откуда-то издалека не донёсся голос Елены Николаевны, интонированный намного сильнее обычного:

   — Так вы знакомы?! Вот это класс игры на баяне! Никак не ожидала такой изобретательности от провинциальной простушки.

  Мы не были знакомы с Дмитрием Даниловичем, мы увидели друг друга впервые.

   — У неё же одно лицо с Лизой моей. — Только и сказал он тогда. Этих загадочных слов хватило, чтобы Елена Николаевна облегчённо выдохнула и немедленно начала хлопотать лицом и главным своим оружием — лёгкой, ироничной и выразительной речью.

  Я пыталась пролепетать что-то в том роде, что я обозналась, но Елене Николаевне не нужны были мои оправдания. Она не сомневалась, что, если на женщину любого возраста в упор смотрит такой вот мужик, то в ста случаях из ста та замрёт как кролик перед удавом.

  Кто такая, эта «его» я узнала через много лет, когда у меня уже была моя Лиза, дочь от Законного Супруга. Названа она так была не мной, а её отцом. «Жена рожает, муж называет», — процитировал Юрий сомнительную истину и не пожелал входить со мной в обсуждения по данному поводу. Впрочем, по всем остальным поводам после того, как я родила от него, он вёл себя приблизительно таким же образом. Остаться одной в «лихие девяностые» с двумя малыми детьми на руках — он не думал, что я решусь на такое, и не усматривал больше смысла в церемониях. Когда я вырвалась из удушающих объятий Законного Супруга, тут же явились «внутрибрачные» сыновья Дидана. От меня они потребовали совсем немного: отказаться от пакета акций, их отцом переданные мне совсем недавно, перед тем, как отойти от дел. Выйти на самого Дидана у меня не получилось, а в том, что я потеряла его из виду, никто, кроме меня, не был виноват.

  Чтобы оградить детей от перманентного скандала, который неутомимо устраивал в доме Законный Супруг, и самой получить передышку, я, временно уступив грубой силе, написала под диктовку ЧеЗээМа (Чисто Законного Мерзавца — если подзабылся смысл аббревиатуры) отвратительное письмо, предназначенное Дидану. Смысл послания состоял в том, что мои дети имеют заботливого отца, сама я за мужем как за каменной стеной, и вообще всё у нас замечательно. Есть только одна закавыка: это его, добродядино, присутствие в нашей жизни, привносящее в мирную жизнь образцовой семьи хаос и разложение. Трудно в этом признаться, но в письме заключалось требование к Дидану прекратить общение с Алёшей, с нашим общим сыном. Тогда я думала, что смогу всё исправить позже, когда соберусь с силами и избавлюсь от террориста ЧеЗээМа. Но на подготовку к бунту времени у меня не оказалось. Когда Законный Супружник узнал, что вослед письму я официально отказалась от алиментов на Алёшу, его привычная желчность сменилась открытой яростью. До меня дошла тогда удручающая вещь: вовсе не чувство собственника было причиной того, что он злобился из-за встреч Алёши с отцом. Письмо, которое я написала, чтобы выскользнуть из-под супружниного давления, являло собой начало кампании шантажа и вымогательств, в деталях разработанной ЧеЗээМом. Получалось, что я совсем не знала того, с кем делила стол и постель. Ревнивец, скандалист, неврастеник, но честный и прямой человек — таким он мне представлялся.

  Избавиться от законного семейного счастья оказалось непростым и небыстрым делом, не обошлось даже без привлечения знакомых из ну очень силовых контор. Знакомы они мне были, что немаловажно, через Доброго Дядю. Без его помощи я не обошлась и тут. Когда же я, вымотанная процессом брачного развода с препятствиями, наконец, обрела свободу и безопасность, тут же объявились детки Дидана. Братья только что приняли руководство компанией отца. По совпадению, уже не кажущимся мне странным, от даты того злополучного письма нам с Диданом понадобилось одинаковое количество времени — мне, чтобы оказаться на свободе с пустым кошельком, а ему, чтобы передать дела сыновьям и уехать из Москвы. Братки не предполагали, что мне ничего не известно о своём статусе владелицы приличного количества акций фирмы. Разумеется, не подозревали они и о том, что, не имея материальных претензий к их отцу, я давно уже жила тем, что распродавала по дешёвке свои шмотки и украшения. Тогда я не видела другого способа выжить с двумя детьми, с непрерывными Лизочкиными болезнями, повязавшими меня по рукам и ногам.

  Мы с детьми вернулись в хрущёвку, разбитую вдрызг за несколько лет сдачи её в аренду — до забинтованных наглухо кранов, вывороченного унитаза, свисающих дверей и треснутых оконных стёкол. Квартирой в тихом центре я заплатила за свою глупость, и ещё считала, что дёшево отделалась: в трезвом уме и здравой памяти она была мной передана в собственность Законному Супругу в качестве гарантии большой и светлой любви.

  И вот, втолковывая мне, что я есть клещ на теле их родителя, в качестве одного из аргументов Братья привели тот факт, что даже дочь от другого мужчины я назвала именем любимицы Дидана, дочери от его недолгого студенческого брака. А у меня была сочинена целая романтическая история первой любви молоденького Доброго Дяди, тогда ещё Мити, и его одноклассницы Лизы. Именно поэтому и не спрашивала, на кого же я оказалась так похожа — вторичность по отношению к образу Первой Любви не радовала. Та Лиза, как оказалось, за пару месяцев до того, как мы с Диданом встретились в Выборге, уехала с иноземным мужем из страны. По мнению братьев-акционеров, я рассчитывала на подсознательную симпатию их отца к моей дочке Лизе, что должно было помочь мне тянуть из него деньги до конца времён. Поведясь с пол-оборота на эту дешёвую провокацию, я гордо отказалась от всех прав на их компанию.

  Конечно, я постаралась бы разыскать Доброго Дядю, чтобы поговорить о восстановлении их отношений с Алёшей, заодно обсудить тему акций или какой-то другой его формы помощи сыну, но Законные Сыновья артистично перекрыли мне эту возможность. Они ненавязчиво, вскользь втюхали мне информацию, что престарелый отец семейства, окончательно подвинувшись на нимфетках, на седьмом десятке развёлся с их добродетельной и терпеливой матерью, женился на юной красавице-испанке и осел на своей каталонской вилле. На той самой, надо полагать, что когда-то мы присматривали вдвоём. Ощутив неожиданно болезненный укол в сердце при этом известии, я поняла, что втайне от самой себя надеялась вернуть прошлое. Известные мне телефоны Дидана не отвечали уже давно, посоветоваться было не с кем, я приняла единственное возможное для себя решение: отказалась от акций.

  После получения того злополучного письма у Дидана случился инфаркт. Выйдя из больницы, он начал перестраивать, доводить, доорганизовывать свою компанию, чтобы сынки не сразу её утопили, а он тем временем получил бы временную передышку для восстановления физической формы.

  Акции являлись моими только условно: я должна была получать от них доход, а управлять ими Дидан собирался сам. Вместе с долей, переданной мне, у него образовывался контрольный пакет акций, а, лишившись с моей подачи контроля над ситуацией, Дидан потерял всё. Братья разграбили и обанкротили компанию; вся собственность Дидана, в том числе и каталонская вилла, были продана в погашение долгов намеренно разорённой фирмы. Но не материальные потери, не крах его дела стали для Дидана главным ударом, а то, что я предала во второй раз, сыграв не на его стороне. Второй инфаркт, и на этот раз он нескоро оправился от болезни.

  Обо всём этом я узнала, к сожалению, слишком поздно.

  Но, видно, не всё удалось разнюхать расторопным членам семьи, если через несколько лет Дидан начал возрождать компанию. И тут следующий удар, и опять связанный со мной. Он узнал о том, что я в одиночку барахталась изо всех сил, чтобы накормить-одеть-обуть детей, что с акциями его сыновья обвели меня вокруг пальца в то время, как я считала его горячим каталонским парнем, что злополучное письмо я писала под давлением, ограждая детей, и собираясь его вскоре дезавуировать. Добрый Дядя узнал также, что самой тяжёлой утратой в своей жизни я считаю потерю его любви. Обо всём этом, как только Дидан объявился в Москве, ему рассказал художник Володя, моя жилетка для слёз и плечо для дружеского участия в последние годы.

  Когда Братья рассказывали об испанских похождениях престарелого Казановы, сердце мне подсказывало: что-то тут не так, нужно рвануть в Деревню, в наш дом с камином и джазом — он там. Он и был там. И почему я не поехала? Дидан несколько лет анахоретом прожил в Деревне, потом принялся восстанавливать свои расстроенные дела. Сначала он действовал через посредников, потом, когда машина со скрежетом сдвинулась с места, стал заявлять о себе.

  Первым, с кем Дидан встретился после нескольких лет затворничества, был Володя — свидетель наших с ним отношений с первого дня моего появления в Москве. Старые друзья, как прежде, сидели с коньячком в Володиной квартире на Баррикадной, где ещё сохранились некоторые из моих портретов, разговаривали «за жизнь'; но, в основном, речь шла обо мне

   — Что же я, старый козёл, не женился на Женьке, когда она родила мне сына?! — сокрушался Ди. — Теперь всё было бы по-другому.

   — И, правда, почему, старый ты козёл?

   — Понимаешь, я изначально решил, что не буду портить ей жизнь. Сам подумай: к сорока годам, когда она только-только в женскую силу войдёт, мне уже стукнет семьдесят пять. Ну, и на хрена тогда козе баян?

   — Дожить до семидесяти пяти, это ещё суметь надо.

   — Да Женька и сама всё понимала, и замуж за меня не рвалась.

   — Это ты зря. Нехорошо выдавать секреты, но раз такое дело...Я знаю точно, от самой Жени, что она отчаянно страдала из-за двусмысленности своего положения.

   — Страдала?! Но ведь она ни разу ни словом, ни намёком...

  

   — Димка безнадёжно женат. — Так ответила Елена Николаевна на мой вопрос, насколько серьёзны её отношения с Главным Мужчиной Последних Двух Лет.

  Разговор происходил, когда она, нервничая и прихорашиваясь, ждала в выборгской гостинице приезда Дидана.

   — На него в семье навешано столько обязательств, что он поневоле чувствует себя главой большого прайда. На нём лежит ответственность не только за жену и детей, но и за кучу племянников, тётушек, кузенов, внучатых племянников, деверей и шуринов. Без Дмитрия-ата не решается ни одна сколько-нибудь заметная жизненная проблема. Догадываюсь, что он искренне считает: стоит ему выйти из игры, и строение, бережно поддерживаемое им столько лет, рухнет и похоронит под собой множество ни в чём не повинных беспомощных людей. Но, насколько я знаю, там нет ни калек, ни вдовиц с сиротами.

   — Если он лев — глава прайда, то его жена должна быть львицей. Вы не боитесь, что она узнает о ваших отношениях с Дмитрием Даниловичем? — Мой вопрос был не столько наглым, сколько наивным, поэтому повзирав на меня изучающим взглядом, Елена Николаевна снизошла до ответа:

   — Ей начхать, где он и с кем. Не я, так другая — какая разница. Она так хитро повязала Димку бесчисленными узами внутри большой семьи, что собственно супружеские отношения уже не имеют большого значения — никуда он от неё не денется. Вот зачем бабе мозги нужны. Я подозреваю, что у Димки с женой или вообще ничего давно не происходит в койке, или что-то там ещё случается по большим праздникам — и что? Семья отдельно, любовь и секс отдельно.

  И Елена Николаевна пустилась в пространное полушутливое рассуждение о роли матрон и гетер на различных стадиях развития общества.

  То-то и оно: статус главы благородного семейства перевесил и тот грустный факт, что мой Алёшка находился на положении бастарда. А я со своим неопределённым положением, вернее, определённым выразительным словосочетанием «внебрачная связь», должна была смириться.

  После встречи с Володей он вернулся в Деревню, лёг на диван и больше с него не встал — несколько дней он умирал в полном одиночестве, пока из Питера не вернулся Жора и не вызвал «скорую». Тогда мой Дима продолжил умирать уже на людях. Я подъехала к дому, когда машина «скорой» выруливала из двора, увозя его тело.

  Стояла тихая зимняя ночь. Звёзды, за все годы без Дидана впервые обнаруженные мной там же, где я их видела в последний раз — над этим самым домом, большие и маленькие, изо всех сил утешали меня.

  Жора, сильно постаревший, сникший, провёл меня в дом и оставил одну: «Вот ты и приехала». Камин, джаз, медвежья шкура — всё было на месте, но давнишнее неблагополучие смотрело на меня отовсюду. Тлен запустения — так написали бы в девятнадцатом веке — коснулся каждой памятной мне вещи.

   «И память не в силах согреть в холода. Все нужные ноты уже сыграли».

  Какая теперь разница, кто был прав, кто неправ — он умер. Всё кончено.

  После того, как мы с Алёшкой, как он посчитал, были окончательно потеряны для него, Дидан потерял вкус к жизни; «дело», занимавшее после нас с Алёшкой почётное второе место в его голове, перестало быть важным.

  Ни секунды не сомневаюсь, что ему ничего не стоило круто разобраться с запрещением на встречи с сыном, а он молча отошёл в сторону, поверил, что нам без него будет лучше.

  Я растопила камин, улеглась, как раньше, на шкуре, и так, глядя в огонь, пролежала до утра, ни о чём не думая, ничего не чувствуя.

  

  Выборг, тот день, когда я впервые увидела Дидана. После совместного обеда, прошедшего, говоря протокольным языком, в тёплой и дружественной обстановке, немолодые удалились в любовное гнёздышко, на дачу к другу. А я, вместо того, чтобы отправиться на пляж, где меня поджидала весёлая компания новых друзей, студентов-археологов, вернулась в номер, легла на диван, свернулась калачиком и позволила себе, наконец, подумать о том, что заставило меня обратиться соляным столпом при появлении Дмитрия Даниловича.

  Он походил сразу на двух человек, которые, будучи совмещёнными в моём богатом воображении, являли собой Идеал Мужчины. Один из прототипов Идеала, Владимир Осипович, был начальником моего отца, академиком, директором института, тащившим на себе ответственность и за многих людей, и за большое серьёзное дело. К тому же он был нежнейшим родителем толстой некрасивой Машки, которой я из-за этого смертельно завидовала. Изредка Владимир Осипович, один, или с Машкой, приходил к нам в гости. Они с отцом были однокурсниками, и с тех пор приятельствовали, несмотря на разницу в статусах.

  Если бы не визиты Владимира Осиповича, я бы так никогда и не узнала, как это весело, когда сильные мужские руки подбрасывают тебя под потолок, как захватывает дух, когда с залихватским «игого» тебя вприпрыжку таскают на плечах. А позже, когда я уже подросла, Владимир Осипович стал единственным взрослым, интересовавшимся моими вкусами, предпочтениями в литературе, моими планами на жизнь. Я заметила, что Машка отличается от меня умением на равных разговаривать со взрослыми. Её речь была оформлена лучше моей, она легко использовала в разговоре умные книжные слова, что мне никогда не удавалась делать с изящной непринуждённостью.

  Примерно за год до своего побега, через силу начав общаться с Машкой, я получила доступ в их дом. Понятное дело, не сама Маша меня интересовала, а её общение с отцом. Со временем я увидела в новой подруге не избалованную, нагловатую девчонку, а сильного, уверенного в себе человека, доброжелательного, открытого. Тогда я c огорчением поняла, что не самосожалением нужно упиваться, а воспитывать в себе всё то, что без усилий с её стороны усилий досталось Маше — просто перешло к ней от Владимира Осиповича.

  Мне не суждено было иметь такого отца, но в качестве образа Идеального Мужчины он подошёл: надёжный, заботливый, умный, знающий всё на свете, ответственный, сильный, уважающий себя и других. Только внешность Идеала я срисовала не с Машиного отца. Его огромность, кряжистость мне были симпатичны, а вот лицу не хватало утонченности: нос картошкой, массивные щёки, большие уши. Может быть, я не стала бы придираться к деталям, не будь мне известно другое мужское лицо, казавшееся мне необыкновенным и замечательным. Это был поставщик второй части Идеала: мой дядя Миша, папин брат, погибший совсем молодым в автокатастрофе.

  Они были очень похожи друг на друга в молодости — отец и его младший брат, но лицо дяди Миши было значительно тоньше, благороднее. Дома осталась, спрятанная мной, а потом забытая при побеге фотография, на которой двое красивых молодых людей — дядя Миша и его невеста — обнявшись, весело улыбаются в объектив. Вскоре после того, как был сделан снимок, они умерли: сначала погиб дядя, а через какое-то время умерла его красавица-невеста. Бабушка отдала мне фотографию тайком от родителей — дело, кажется, было в том, что дядьмишина невеста им не нравилась.

  Вспомнив о бабушке, я уже было собралась всплакнуть, но в голову вдруг пришла мысль, которая настолько поразила меня, что слёзы тут же высохли. Мне же сейчас пятнадцать лет! Всё как она говорила!

  При жизни бабушки я была прикрыта её любовью от небрежного отношения со стороны родителей. Я не слишком горевала из-за нехватки их любви: была бабуля, мне этого хватало. Удивительно вот что: бабушка обещала мне свою защиту до пятнадцати лет, и до этого времени я и в самом деле не испытывала отчаяния.

  Примерно за полгода до смерти бабушки я, внезапно осознав, что она может умереть и оставить меня одну в холодном и чужом мире, спросила:

   — Бабуля, а ты можешь забрать меня с собой, когда уйдешь к Боженьке?

  Бабушке, с ее простой наивной верой, и в голову не приходило сомневаться, что именно это и происходит со всеми людьми после физической кончины. В том же ключе она преподносила информацию о тайне смерти и мне.

   — Что ты, касатка, да как это можно? Я старая, нажилась уже, а тебе еще жить, да жить. Ты меня послушай, как всё хорошо-то будет, я про это точно знаю. Мужа себе хорошего, доброго найдешь, он о тебе беспокоиться будет, пылинки сдувать. Детишек ему нарожаешь, вместе поднимать будете, так и сроднитесь, слюбитесь. Будете в старости как два голубка. Тебе жизнь ещё короткой покажется, умирать не захочешь. Я бы вот тоже не хотела, кабы мои живые были.

   — А сейчас что ли хочешь умереть? А как же я?!

   — Так из-за тебя и живу, горькая моя, а так бы уж давно готовилась. Меня мой Егор Кузьмич уже заждался с сынами нашими. — И бабушка заплакала, как всегда бывало, когда речь заходила об её умерших родных. А мне стало очень тревожно.

   — Бабуля, а, сколько ты еще проживешь? — Мне хотелось максимальной определенности в этом важнейшем вопросе.

   — Тебе сейчас семь с половиной, вот столько ещё поживу и хватит.

  Я сосчитала, что к тому времени мне будет пятнадцать и успокоилась. Пятнадцать лет — это очень много, пятнадцатилетняя Лена Безрукова из нашего двора выглядела совсем взрослой и пользовалась у мелочи вроде меня большим уважением.

   — Быстро считаешь, молодец ты у меня. До пятнадцати лет я тебя не покину, не бойся. — Бабушка произнесла эти слова без нажима, буднично, но почему-то они прозвучали громче и значительнее, чем всё сказанное до этого.

  В Выборге, вспоминая тот разговор, я обратила внимание на то, что очень хорошо его помню, а в той фразе, где бабушка говорит, что не покинет меня, помню каждую интонацию бабушкиного голоса. И ещё — оборот речи был совсем для неё не характерен: «До пятнадцати лет твоих я проживу, не умру», еще как-то, но «не покину» ..Нет, это было не из бабушкиного словаря.

  На следующее утро я поднялась совершенно не выспавшейся — допоздна читала поэтический сборник начала века, обнаруженный на прикроватной тумбочке Елены Николаевны. В город или на пляж идти не хотелось, на сон время тратить было жалко, хотелось одного: поскорее снова погрузиться в открывшийся мне той ночью мир поэзии Серебряного века. Я была раздосадована, когда услышала уверенный стук в дверь номера. Оказалось, что это Дмитрий Данилович, он решил меня развлечь.

   — Елена сегодня поздно освободится, я успею показать вам здешние места. Вы же, как я вчера понял, толком ничего в Выборге не видели. Для начала я поведу вас, Женя, в одно из самых красивых мест Европы, если мнение нашего последнего императора и моё тоже для вас что-то значат.

  Так я впервые оказалась в парке Монрепо. Миновав по дороге Анненские укрепления, мы прошли через равелины и куртины восемнадцатого века. Старинные слова: «равелины», «куртины» сами по себе привели меня в состояние тихой радости, а необычная красота тех мест довершила дело. Базальтовые скалы, огромные сосны, ущелья с отвесными обрывами — пейзаж парка казался первозданным, и трудно было поверить, что не один прославленный ландшафтный архитектор потрудился над его дикой красотой.

  Дмитрий Данилович раздобыл лодку, и мы сплавали на «Остров мёртвых», выпадающий из круга моих представлений о реальности. С того дня я на всю жизнь влюбилась в Монрепо. Роскошь природы, непохожая ни на что, виденное мной в жизни, в журналах или на экране, очаровала и обезоружила меня. Даже если бы с того дня мы больше никогда не встречались с Диданом, он всё равно навсегда остался бы в моей памяти тем, кто подарил тот мне яркий, как вспышка, богатый впечатлениями день.

  Дмитрий Данилович не спешил в гостиницу, будучи уверенным, что его возлюбленная ещё занята на работе. Вернувшись в город, мы продолжили поглощать исторические достопримечательности, но уже в прямом смысле — отужинали в ресторане, устроенном в средневековой Круглой башне.

  Как говорится, усталые, но довольные, поздним вечером мы заявились в номер к Елене Николаевне и с порога наткнулись на её непроницаемое лицо.

   — Кто дал тебе право, Женя, рыться в моих документах? — Холодно и чётко произнесла она вместо ответного приветствия, пристально глядя мне в лицо.

   — Я нигде не рылась.

   — Эта книга, — она держала в руках сборник поэтов Серебряного века, — находилась в шкафу под моими бумагами.

   — Елена Николаевна, она лежала на вашей тумбочке.

   — Лена, не кипятись, давай разберёмся спокойно. — Попробовал включиться Дмитрий Данилович.

   — Какие мы добрые дяди! Пойди в бар, выпей чего-нибудь успокоительного, а меня успокаивать не нужно. Я прождала тебя весь вечер — не перебивай меня! — я просидела тут несколько часов, пока ты развлекался. Так что лучше помолчи. Через десять минут я за тобой зайду, и мы поедем на дачу. О девочке добрый дядя пусть не беспокоится, я её не съем.

  Дмитрий Данилович решил не подливать масла в огонь, а тихо, но твёрдо сказал: «Лена, ты сейчас не права» и вышел из номера.

  Как только за ним закрылась дверь, каменная неподвижность лица Елены Николаевны сменилась злым и насмешливым выражением.

   — Я ещё вчера, как только увидела тебя рядом с Димой, сообразила, что неспроста ты крутилась у меня под ногами. Ах, какую историю придумала, просто замечательную! Уж на что я баба тёртая, и то повелась. Так. Быстренько собирай монатки, маленькая дрянь, и чтобы духу твоего здесь больше не было. Иначе я тебе устрою вагон неприятностей — уже настоящих, не тех, что ты мне тут насочиняла.

   — Я не сочиняла.

  Кинув на меня внимательный взгляд, Елена Николаевна ответствовала с выражением оскорблённой доверчивости:

   — Так ты, получается, из тех, кто наплетёт с три короба, и потом верит, что так оно и было? Будь осторожней, со временем запутаешься окончательно. Впрочем, это твои проблемы. А насчёт Димки губы не раскатывай — если станешь кем-то сама, будешь таких вот мужиков иметь. А этому «никто», чем ты пока являешься, полагаются безмозглые губошлёпы со столичной пропиской. Их и отлавливай.

  Побросав дрожащими руками те свои вещи, что попались на глаза, в рюкзак, почти ничего не видя перед собой, я двинулась из номера.

   — Стой. Я как радушная хозяйка должна проводить дорогую гостью до выхода. И не вздумай вернуться! Будь уверена, я уж постараюсь — тебя никогда больше не пустят в эту гостиницу.

  Под конвоем старшей приятельницы я была выдворена на улицу. Уже совсем стемнело. На непослушных ногах я сделала попытку двинуться в сторону железнодорожного вокзала, но поняла, что идти не могу. Я оглянулась и через стеклянную гостиничную дверь увидела, что Елена Николаевна направилась прямиком к лестнице — ни к вахтёру, ни к администратору она не обращалась. Значит, какое-то время на то, чтобы прийти в себя, у меня было. Как можно незаметнее проскользнув в дальний угол холла, я устроилась на своём брошенном на пол рюкзачке позади дремавшей в кресле толстой тётки. Я едва успела пригнуться: через холл прошла, улыбаясь и оживлённо разговаривая, элегантная пара: Дмитрий Данилович и Елена Николаевна. Проводив их глазами из своего укрытия, я прислонилась головой к тёплому боку толстухи и мгновенно уснула — сказались бессонная ночь с поэтами Серебряного века и пережитое потрясение.

  Моё плечо трясла чья-то безжалостная рука, я с трудом открыла слипающиеся глаза. Передо мной стояла администратор гостиницы, та самая, что когда-то уже выгоняла меня отсюда.

   — Я же говорила тебе: тут не ночлежка. Немедленно покинь помещение гостиницы, если не хочешь больших проблем. Скажи спасибо, что Елена Николаевна заявление в милицию не написала.

  Она говорила это громко, на меня оглядывались, пока я с позором покидала гостиницу.

  Несмотря на то, что было ещё только начало первого часа ночи, город будто вымер. Оживлённым оставался только пятачок возле гостиницы, но ни одной скамейки вблизи не стояло, да и замёрзла я почти сразу. В рюкзаке из тёплых вещей лежал только лёгкий свитер, моя куртка осталась в номере Елены Николаевны. Поколебавшись, я решилась нырнуть в темноту улицы, ведущую к вокзалу.

  Я дошла до вокзала. Я прошла там, где не было дороги. Если у меня был один шанс из тысячи чтобы не пропасть, то он мне выпал. В лице моего Ди.

  Ближайшая электричка до Ленинграда ожидалась утром. Описывать, почему я, дрожа от холода, оказалась, сидящей на ступенях крыльца Выборгского вокзала, когда ко мне подошёл тот подонок, скучно. Оказалась и оказалась — деваться мне было некуда.

  Мне очень хотелось спать, и, когда Подонок предложил проехать в пансионат, где за умеренную плату предоставляют ночлег, я тут же согласилась. Возле микроавтобуса стояло несколько качков, все в кожаных куртках и спортивных штанах; мне предложили сесть в машину, погреться, пока не найдётся ещё хотя бы одна женщина для «укомплектования» Что тут всё непросто, я сообразила, когда меня стали активно подталкивать к машине. Мозги рывком проснулись, я попыталась отодвинуться от двери машины, но крепкая рука одного из мужчин взяла меня за локоть: «Заходи, красавица, не бойся, мы не кусаемся». После этого «не бойся» я испугалась уже не на шутку, и захотела освободить руку, тогда с другой стороны ко мне вплотную приблизился жуткий носатый тип и, улыбнувшись золотыми зубами, ласково сказал: «Зачем обижаешь? Что тебе плохого делаем?» В ту же секунду, как я, похолодев всем телом, поняла, что они не дадут мне ни закричать, ни вырваться, совсем рядом раздался знакомый голос:

   — Женя, вот ты где! Поехали домой, — Дмитрий Данилович легко раздвинул плотный ряд моих неожиданных знакомых.

   — Ты кто такой будешь, батя? — Фальшиво-свойским голосом спросил Подонок, тот, что предлагал мне для ночёвки койкоместо по сходной цене.

   — Батя и есть. Дочка это моя. Обиделась на нас с женой, решила характер показать. Пойдём, Женя, хватит дурить. До свидания, ребята.

  Выйдя из кольца «ребят», Дидан шепнул мне на ухо: «Быстро в машину», и вскоре мы уже мчались по шоссе, пролегающему через сосновый лес. Мы ехали в направлении той самой дачи, на которую мой спаситель увёз для любовных утех Елену, Главным Мужчиной Последних Двух Лет которой числился.

  Но встреча с моей бывшей приятельницей на даче не состоялась — голубки поссорились из-за меня, и Дидан отвёз подружку назад, в гостиницу. Там выяснилось, что хлопотами Елены Николаевны меня выставили на улицу, как мелкую воровку на доверие. Дидан догадался, что, кроме как на вокзал, ночью мне деваться некуда, поехал туда и очень вовремя: ещё несколько минут, и он не смог бы найти меня.

   — Ну, и куда это ты собиралась ехать с теми знойными парнями? — Зло спросил Дмитрий Данилович, когда мы отъехали от места событий.

  В запале он перешёл на «ты», так и осталось, а я долго ещё «выкала»

  Выслушав ответ, он мотнул головой и пробормотал сквозь зубы что-то неразборчивое.

   — Я знаю, что ты не рылась в вещах Елены. Тот сборник, действительно, лежал на её тумбе, я видел. — Заговорил он, наконец, когда мы подруливали к даче.

   «Вот ведь, умный человек, а всерьёз считает, что дело в книге. — Удивлённо подумала я. — Трудно понять мужчин. Наивные они, что ли? » Вслух этого я, разумеется, не произнесла.

  Весь следующий день мы провели вдвоём, и это был замечательный день. Я собиралась, когда Дмитрий Данилович поедет к своей любовнице, сказать ему про куртку, висящую в номере гостиницы — не на век же они поссорились. Но оказалось, что тема Елены Николаевны закрыта, ехать к ней он не собирался. Не знаю, чего во мне было больше, когда я об этом узнала: удовлетворения по поводу их расставания или сожаления о куртке.

  Сквозь сосны проблескивал сверкающий на солнце залив, воздух был наполнен запахами смолы, папоротника, порывы ветра доносили дыхание моря. Мы с Дмитрием Даниловичем сидели в шезлонгах возле дома и обсуждали мою ситуацию.

  Елена Николаевна, определённо, провела среди своего Главного Мужчины работу по развенчиванию моих «сочинений», но, судя по всему, цель достигнута ею не была. Дмитрий Данилович слушал меня с интересом, задавая множество самых неожиданных вопросов. Он почему-то понимал, что я не только ничего не прибавляю для усиления впечатления, но о многом не договариваю, а ему, чтобы вникнуть в проблему, нужны были несущественные, на мой взгляд, детали.

  Так, например, он спросил:

   — Должен быть ещё и непосредственный повод к побегу. Что стало последней каплей, Жень?

  Пришлось рассказывать про травлю пай-мальчиком беззащитной одноклассницы, про мои выступления-разоблачения, закончившиеся маканием меня с маминой подачи в чан с надписью на пузатом боку: «Патологическая лгунья»

  Было полной неожиданностью, что мои почти суицидальные переживания не показались Дмитрию Даниловичу пустяком, как, по моему мнению, должен был расценить эту историю взрослый, умудрённый жизненным опытом человек.

   «Жестоко», — кратко прокомментировал он мой неохотный рассказ об этом событии.

   — Всё так, всё так. Но выборгская эпопея должна была лишить тебя иллюзий, что жизнь только того и ждала, чтобы раскрыть тебе свои объятья. Шаг отчаяния никогда и никого ни к чему хорошему не приводил.

   — А мне нравится моя выборгская эпопея.

  Кажется, мне удалось по-настоящему удивить Дмитрия Даниловича.

   — И чем же, любопытно?

   — Парком Монрепо, поэзией Серебряного века, студентами-археологами, знакомством с вами. Прежняя жизнь кажется мне теперь ужасно скучной и тоскливой. Нет, я всё же попробую прорваться — поступлю в техникум, у меня будут крыша над головой и стипендия. А ещё я работать пойду. Умные люди говорили, что студентам в большом городе легко найти подработку: можно, например, приводить домой детей из детского сада или ходить для старушек в магазины. Мне сейчас деваться некуда, вот и валятся всякие неприятности. Но моё дурацкое бесприютное положение скоро закончится, осталось всего-то несколько дней продержаться.

   — Не только в крыше над головой дело, Женя, хотя, ты права, это важное место. Вот, например, Елена со своей выходкой — она подумала бы сто раз прежде, чем наезжать, если бы за тобой стояла семья.

   — Семья? Если бы кому-то вздумалось обвинить меня в попытке подрыва Кремля, то и в этом случае никто бы за меня не заступился.

   — Боюсь, Женя, что ты не оцениваешь всей рискованности решения, не осознаёшь сложностей, которые за ним стоят. Вот где ты собираешься жить после вступительных экзаменов? Как я понимаю, в том, то ты их сдашь, сомнений у тебя нет. А куда ты денешься до начала занятий? Ты, видимо, просто не в курсе, что до сентября тебе не позволят жить в общежитии.

   — Как это — не позволят? А что же мне теперь делать? — Я была наповал сражена новостью.

   — В Москве я бы мог тебя пристроить на лето, но в Ленинграде у меня такой возможности нет. А тебе не всё равно, в какую из столиц двигать?

  У меня было три соображения, по которым нужно было «двигать» именно в северную столицу.

  Первое — в камере хранения питерского вокзала остался большой рюкзак, куда я вместо спального мешка, котелка, кружки и прочей походной утвари уложила минимум вещей, необходимых для независимой жизни. Сборы я обставила с учётом конспирации, разложив туристические принадлежности по всей комнате, но предосторожность оказалась излишней — никого в доме не интересовало, не забыла ли я чего взять с собой в байдарочный поход.

  Вторым фактором, по которому было предпочтительнее перебираться в Питер, являлся русский рок. Константин Кинчев с его «Алисой», «Аквариум» БэГэ, Курёхинская «Поп-механика», «Кино» Виктора Цоя, многие другие рокеры — самые, на мой взгляд, замечательные люди того времени — жили и творили в Ленинграде. Оказаться в этом городе для меня в пятнадцать лет, прежде всего, означало — обрести счастливую возможность ходить на рок-концерты, а, если совсем повезёт, то кого-нибудь из знаменитых музыкантов увидеть «живьем» на улице. Вот было бы прикольно столкнуться где-нибудь с самим Хвостом!

  Была и третья гирька на питерских весах: мой новый знакомый, таксист Дима, с которым мы провели мой единственный ленинградский день. Мне часто вспоминались набережные, площади Ленинграда, стрелка Васильевского острова, атланты Эрмитажа. Вся эта красота бережно хранилась в моей памяти не только сама по себе, но и как места наших пересечений с Димой — кажется, я была слегка в него влюблена.

  Опустив, разумеется, про Диму, я выложила свои аргументы в пользу Питера.

  Меня слегка обидело, что Дмитрий Данилович рассмеялся, когда я заявила об этих соображениях. Наверное, тогда он понял, с кем имеет дело — с безголовой провинциальной девчонкой.

  Не очень понятно, почему обнаружив во мне полное непонимание ситуации, Дидан не замахал руками: «Домой, к родителям, немедленно!», а взялся помогать. В голову приходит только такое соображение: он понял, что, вернись я домой, у меня не будет ни одного шанса на выживание. Он не захотел быть причастным к такому исходу — жалко ему меня стало, и, скорее всего, из-за того, что я напоминала ему Лизу.

  Как всё же хитро переплетены нити между людьми! Ну не могло быть простой случайностью моё внешнее сходство с дочерью Дидана.

  Так или иначе, но Дмитрий Данилович вместо того, чтобы продолжить отговаривать меня от авантюрного решения, слегка насмешливо сказал:

   — Сначала по второму пункту: по русскому року. Будет тебе известно, что «Кино» и «Алиса» перебираются, или уже перебрались, в Москву. По части Хвостенко ещё определённее — уже тому десять лет, как он уехал во Францию. Привлекательность Питера для тебя уменьшилась, а, Жень?

  Теперь о рюкзаке. Ленинград мы будем проезжать, так что завернуть на вокзал не проблема. Кстати, тебе нужно сдать билет на поезд в Новосибирск — вот и сделаешь это заодно. Перейдёшь свой Рубикон. Или не перейдёшь. Во всяком случае, определишься, чего ты хочешь на самом деле: попугать родителей, или принять решение, трудное, рискованное, но являющеесяся первым пунктом твоего жизненного плана. План, данный тебе от рождения, скажу прямо, плох. А если рискнёшь — что сама себе нарисуешь, в том и будешь жить. Только с твоей стороны было бы ошибочным считать, что прежняя программа отменяется — она никуда не денется, и будет создавать тебе массу препятствий.

  Добрый Дядя только-только разговорился тогда, и кто знает, не перебей я его, возможно, он открыл бы мне что-нибудь очень важное, что-то такое, что могло повлиять на моё решение. Но, внезапно вспомнив, что билет на обратный путь вложен в паспорт, и всё это находится во внутреннем кармане куртки, оставшейся в номере Елены Николаевны, я взволнованно выпалила об этом.

  Так что, когда на следующее утро мы тронулись в путь, то сначала вынуждены были заехать в гостиницу. Елена Николаевна знала о нашем приходе, но ждала нас обоих, а пришла я одна.

   — Подняться с тобой, Женя? — Спросил Дмитрий Данилович, не выходя из машины, — По правде говоря, мне бы этого не хотелось.

   — Я сама, не беспокойтесь. — Храбро ответила я, и на подрагивающих ногах вошла в гостиницу.

  Отдавая мне куртку, моя бывшая приятельница не выказала недружелюбия.

   — Рано или поздно это должно было случиться. Димке нужна женщина вся, целиком. Он не заблуждался на мой счёт, не считал, что между его приездами я терпеливо храню ему верность. Женился бы, стал единственным, да только он не женился бы. И на тебе не женится, хоть и заглотит тебя с потрохами. Счастья ты от него не дождёшься, попомни моё слово, а вот жизнь он тебе обустроить поможет. Бесплатный совет: получи хорошее образование, а как только встанешь на ножки — сделай доброму дяде ручкой. А прилипнешь к нему, так и проболтаешься до нетоварного вида при женатом мужике. А тебе семья нужна, дети. В-общем, считай эти слова компенсацией доставленных неприятностей. Удачи тебе, не поминай лихом!

  Если бы я тогда не замешкалась в дверях, заталкивая куртку в рюкзак, у Елены Николаевны был бы великолепный шанс оставить о себе память как об ангеле в облике стареющей женщины. Но минута моего промедления — и она устала держать удар.

   — Впрочем, ты и без моих советов не пропадёшь. Хваткая ты, как и все понаехавшие провинциалки. Твой нежный возраст ввёл меня в заблуждение. Ну, что ж. Бывает и на старуху проруха.

  Лицо моей бывшей старшей приятельницы начало угрожающе наливаться багрянцем, и я поспешила ретироваться, не вступая в дискуссию.

  Я не стала убеждать Елену Николаевну, что у нас с её бывшим возлюбленным нет тех отношений, которые она предполагает. По дороге в Ленинград я задумалась, почему промолчала, не разрешила недоразумение. Получилось вроде того, что мне не хотелось, чтобы их любовь вспыхнула новым огнём. Глубже поразмышлять над этим вопросом я не смогла.

  Покидая Выборг, я загадала приехать сюда ещё. Желание сбылось с избытком: ежегодно приезжая на несколько дней в этот город, мы с Добрым Дядей обязательно бывали в Монрепо. И каждый раз к нам возвращалось переживание чуда, которого мы так обжигающе коснулись в то, самое первое, посещение парка. Уже не помню, что помешало приехать в Выборг нашим последним летом. Кто знает, может быть, мы не расстались бы с Ди, если бы ещё раз побывали там.

  На Московском вокзале Ленинграда мы забрали рюкзак, переход Рубикона дался мне удивительно легко — ни сомнений, ни сожалений уже не оставалось.

  После разговора с Еленой Николаевной во мне утвердилось весёлая уверенность, что, пусть меня ждут трудности, но всё, в конце концов, сложится хорошо. Не знаю, каким образом я прониклась оптимизмом, не истощавшимся потом лет десять — Елена Николаевна, вроде бы, не обещала мне чертогов златых. Может быть, это произошло потому, что я поверила: Дмитрий Данилович и в самом деле Добрый Дядя.

  Мы покатили в Москву, и мой настрой можно было обозначить идиомой «смелость города берёт».

  Только на подъезде к Белокаменной, я вспомнила, что не позвонила питерскому знакомому Диме.

  

  Куда-то прибываем. Я посмотрела в расписание: станция «Называевская», стоим три минуты. «Стоянка поезда три минуты» — недавно я прочла рассказ с таким названием, жутковатый такой рассказик.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Глава четвёртая

  

Называевская — Тюмень — Омск

  

  

  

  Так и подмывает обвинить во всём Законного Супруга — если бы Алёшка остался близок со своим отцом, до крайности, скорее всего, не дошло. Но ЧеЗеэМ был выбран в мужья мной, и можно допустить, что на ту неблагородную роль, которую он сыграл в нашей с Диданом истории, определён был тоже мной.

  А как всё красиво начиналось!

  Перед началом занятий в институте нас, первокурсников, отправили на картошку. Даже не верится, что мы тогда пробыли в деревне всего неделю: столько памятных событий произошло, сочинено песен, ставших «нашими», столько дружб и любовей завязалось.

  Накануне возвращения в Москву меня и ЧеЗеэМа, тогда ещё просто Юру Белова, отправили в большое село, в котором находился штаб студенческих отрядов, с отчётом о проделанной работе и с отзывом председателя колхоза. Отзыв, как ни странно, был положительным, хотя мы не столько собирали картошку, сколько бузили и веселились.

  Думаю, дело было в том, что сами колхозники, на выручку которым нас бросили, вкалывали ещё меньше. На фоне их яростной коллективной любви к зелёному змию мы выглядели трезвенниками, паиньками и трудовыми энтузиастами.

  Сомнительно, что послали нас вдвоём по чистой случайности — наверняка это Юрка подсуетился. Он запал на меня с первого взгляда, ещё на подступах к Ярославскому вокзалу. Добрый Дядя подвёз меня и тактично не пошёл провожать до пункта сбора нашего картофельного отряда. Я остановилась посреди привокзальной площади и стала оглядываться в поисках знака, к которому должен был подгребать студенческий десант. Взгляд наткнулся на незнакомого парня, неподвижно стоящего с рюкзаком на плечах посреди снующей толпы и не отводящего от меня глаз. Оказалось, что он с нашего курса, мало того, на картошку мы ехали в один и тот же колхоз.

  Всю неделю я ощущала на себе его робкие взгляды, видела, что только в моём присутствии он оживляется и начинает удачно шутить. И вот последним колхозным вечером мы, получив в качестве транспортного средства лошадь, запряжённую в телегу, отправились за двадцать километров с важным пакетом-донесением. Оказавшись со мной на дороге, пролегающей посреди пустых полей, Юра оробел и замкнулся, почти весь путь мы промолчали. На обратной дороге произошла дивная по своей неправдоподобности история: лошадь отказалась нас везти. Стоило кому-то из нас усесться в телегу, капризное животное останавливалось, не помогали ни уговоры, ни вожжи, ни хворостина. Но, когда мы спрыгивали на дорогу, лошадка прогулочным шагом восстанавливала движение. Попрыгав с телеги и обратно, мы расстались с идеей ехать, пользуясь лошадиной силой, и шли пешком до самой деревни. Юра повеселел, начал открыто поглядывать на меня, сделал даже попытку пошутить, но задора ему всё же не хватало. Я завела разговор о том, о чём обычно первым делом спрашивают друг друга семнадцатилетние юнцы: поинтересовалась, какую музыку он слушает. Он стал охотно отвечать и постепенно совсем освоился. Я слушала его восторженные отзывы о любимых группах и думала, что многое бы отдала, чтобы немного побыть такой молодой и глупой. Себя я давно уже ощущала взрослой женщиной — сразу после детства.

  Самое забавное, что, как только вдали показалась наша деревня, лошадка рванула чуть ли не в галоп. Боясь её потерять, мы бежали изо всех сил, а чудовищное в своих фантазиях животное доскакало до ворот конюшни и остановилось как вкопанное.

  Потом были два курса, полные тихой дружбы, переглядываний, перешучиваний, редких, почти безмолвных прогулок по городу, иногда взявшись за руки — это всё, что мы себе позволяли. Может быть, покажется странным, но мои взрослые отношения с Диданом не приходили в противоречие с невинной полудетской дружбой-влюблённостью с однокурсником. Дидан — моя реальная жизнь, Юра — мечта о том, как она могла бы сложиться.

  Впрочем, иногда, при случайном соприкосновении тел, или при слишком внимательном пересечении взглядов, между нами возникало предгрозовое напряжение. Дабы оно не разрешилось ливнем из эмоций, щедро сдобренных молодыми феромонами, я брала в этих местах паузу, и наши отношения с Юрой откатывались на исходный целомудренный уровень.

  Но всё изменилось, когда после второго курса нас повезли в Питер на практику по рисунку. Конечно, мы рисовали, много рисовали: ограды Летнего сада и Мраморного дворца, клодтовых коней на Аничковом мосту, львов со сфинксами — всё, что полагалось по программе, но времени на замечательное в своей бесцельности шатание по городу оставалось достаточно. Всё чаще мы с Юрой отрывались от коллектива и шлялись по Питеру вдвоём. Вечером накануне отъезда мы гуляли по Дворцовой набережной, больше молчали, как обычно, и вдруг я услышала: «Я люблю тебя». И снова молчание. Конечно, я слышала от Дидана слова любви: «любимая моя девочка», «моя последняя любовь», другие словосочетания с ключевым словом на букву «л», но это было не то. Только так нужно было, только эти три слова, и только в такой последовательности. Если бы Юра сказал: «Я тебя люблю», то громом среди ясного неба эти слова могли не прозвучать. «Я тебя люблю» — я испытываю к тебе сильное чувство, но это и всё. Сегодня тебя люблю, завтра, возможно, уже и не тебя. «Я люблю тебя» — любовь во мне давно жила, она искала ту, на кого должна излиться, и вот, нашла — тебя. Так Юра стал моей Первой Чистой Любовью — ПэЧеЭЛом.

  Я хотела ответить ему, сказать о том, что почувствовала в ту минуту: «И я люблю тебя», но не смогла — сначала нужно было всё изменить, поступиться комфортом, устроенностью, стать свободной.

  Не дождавшись моей реакции, Юра заговорил:

   — Женя, не спеши отвечать, я подожду до конца каникул. И ещё... Подумай вот над каким вопросом: могу ли я надеяться, что когда-нибудь ты станешь моей женой?

  Дидан был в отъезде, когда я вернулась в Москву, что значительно упростило мою задачу.

  Сложив в чемодан самое необходимое, написав Дидану прощальное письмо, где сообщала, что хочу стать достойной настоящей любви, встреченной мной, я ушла жить к подруге. Однокурсница Саша, единственная, кто знал, кем мне приходится Ди, жила в съёмной квартирке. На летние каникулы Саша уехала домой, так что я могла перекантоваться первое время у неё. До начала занятий оставалось ещё полтора месяца, и можно было позволить себе не задумываться, что будет дальше. В конце концов, у меня был Юра, это ему полагалось решать глобальные вопросы, соображать, где и на что нам жить. Да и некогда мне было размышлять над проблемами жилплощади: рекламный и страховой агент, уличный продавец газет, выгуливатель собак и одиноких старушек — и это ещё не все освоенные мной тем летом специальности. Мне понравилась самостоятельная жизнь, а поднимающуюся время от времени тоску о Дидане, воспоминания связанные с ним, всё чаще накрывающие меня с головой, я жёстко подавляла. Обзывая свою тягу к Дидану стокгольмским синдромом, а себя лжерабыней Изаурой, я передоверила свою память времени, которое, как известно, всё лечит, всё заносит песком, илом и битым кирпичом.

  Но грянули события августа 91-ого года: по телевизору передавали «Лебединое озеро», по улицам разъезжали танки и бронетранспортёры, туда-сюда сновали толпы возбуждённых людей. Было тревожно, неспокойно, муторно, и только один человек мог объяснить мне, что происходит. После недолгих колебаний я позвонила этому человеку.

  Дидан не скрывал радости оттого, что слышит мой голос, говорил со мной тепло, спокойно, не задавал вопросов, не упрекал, успокаивал: «Скоро всё уляжется. Не волнуйся, Женя. Тебя, во всяком случае, это никак не коснётся». Ещё он сказал, что я напрасно ушла из квартиры — она моя, и это не зависит от наших с ним отношений, что он не придёт туда, если я сама не позову.

   — Помнишь, Женя, наш давний разговор в Выборге о крыше над головой? Мы тогда говорили, насколько это важно для того, как ты сама себя ощущаешь, и как тебя воспринимают окружающие. Я совсем не хочу, чтобы с тобой случилась беда, так что вопрос о квартире снят: живи — хоть одна, хоть... не одна.

  Я вернулась домой, обнаружила на столе письмо от Дидана, в котором он благодарил меня за четыре года бесперебойного счастья и отпускал соответственно на все четыре стороны. Там же лежала толстенькая пачка денежных купюр; к драгоценностям, оставленным мной при уходе в туман свободы, прилагался бонус в виде ещё одной коробочки.

   — Я не буду встречаться с тобой, чтобы вернуть твои дары. Скоро приезжает Юра, он это всё и отдаст. Прощай! — Эти преисполненные пафосом слова были громко произнесены мной в пустой квартире.

  Я встретила Юру на вокзале, увидела его взволнованное лицо, почувствовала, как он мгновенно наполнился радостью, обнаружив меня в толпе. Первым делом, поставив чемодан на платформу, он спросил, какой ответ я ему приготовила. Я никогда не забуду его подступающих к глазам слёз, неожиданно упругих молодых губ, впервые прикоснувшихся к моим губам, после того, как услышал «да» — не на железнодорожном перроне он в тот момент находился, а в том месте, которое называют седьмым небом.

  Но я не могла позволить себе потерять голову от счастья. Мне ещё предстояло рассказать Юре о непростых вещах. О том, чтобы что-то скрыть, кое-что подправить, и речи быть не могло: я была уверена, что на лжи нельзя построить ничего стоящего. Если любит — поймёт.

  Спустя несколько часов, когда мы с Юрой встретились в сквере возле моего дома, я сразу же загрузила всю нелёгкую правду-матку на его юные плечи. Правда-матка была сформулирована мной в пяти предложениях, неоднократно проговорена вслух, правлена и выверена не в смысле степени правдивости матки, а в семантическом смысле — чтобы никакой двусмысленности, но и без резких выражений. Начало было немного смазано из-за того, что Юра отказался подняться ко мне: «Ты подготовь отца, а потом я приду для серьёзного разговора». Кажется, он немного трусил.

  Я никогда не говорила, что Дидан мой отец, так решили все те, кто видел его подвозящим меня к институту, встречал у меня дома, пересекался с нами на выставках и концертах. Но я и не опровергала отцовства Дидана — не нашлась, что предложить взамен этой удобной рабочей версии. Так вот, краткая исповедь в самом начале была сбита существенной поправкой в представлениях Юры о моём семейном положении. Думаю, это должно было несколько испортить общее впечатление от моего выступления.

   — Дмитрий Данилович мне не отец. — А далее я говорила уже строго по тексту.

  Между четвёртым и пятым предложением я почти воочию видела, как с высокого пьедестала слетает мой образ, отлитый в гипсе в виде бюста какой-то древнегреческой богини. После пятого предложения, проговариваемого на автомате, я внимательно смотрела на землю, ища место, где вяляются сотни безобразных осколков, на которые разлетелся Идеал моего ПэЧеэЛа.

   — Только не ты! Этого не может быть! Ты слышишь, этого не может быть! Скажи, что ты пошутила! Женечка! Ты же не такая!

  Лицо ПэЧеэЛа искажено неподдельным отчаяньем, мне его мучительно жаль:

   — Какая не такая? Ты же хорошо знаешь меня, Юра.

  ПэЧеэЛ почти с ужасом смотрел на меня, потом бросив глухо: «Дрянь. Уйди», — повернулся и почти побежал от меня.

  Моих сил хватило, чтобы дойти до конца сквера, пересечь двор, подняться на лифте на свой этаж, открыть, а потом закрыть за собой дверь квартиры, дойти до дивана, лечь и набросить на себя плед.

  Дальше я помню только сменяющиеся картинки.

  Ночь: по потолку мечутся безумные тени — то ли это ветер треплет облака за окном, то ли все страхи и ужасы собрались в комнате, и не приходится ждать ничего хорошего от такого сборища.

  День: выясняется, что стены теперь сходятся к потоку под углом эдак градусов шестьдесят, а не девяносто, как им всегда полагалось.

  Ночь: опять безумство теней, но теперь потолок стал значительно ниже.

  День: потолок нависает надо мной, к тому же он не белоснежный как раньше, а противного розового цвета.

  В один из дней, когда я начинаю опасаться, что стены, стоящие теперь под углом градусов в сорок пять могут завалиться и похоронить меня под собой, раздаётся непонятный звук. Я долго силюсь понять, что же он мне напоминает, и до меня доходит: это Добрый Дядя стоит за дверью, этот звук всегда бывает, когда он приходит. Какое счастье — уж он-то поставит стены на место.

  Тяжело идти, когда пол всё время меняет наклон, меня бросает то в одну сторону, то в другую, я ударяюсь о стены, падаю, но боли нет — все плоскости стали мягкими и подвижными. Я добираюсь до входной двери, отодвигаю задвижку, открываю дверь и, конечно, обнаруживаю за ней Дидана.

   — Наконец-то ты пришёл. — Говорю я и не узнаю своего голоса.

  Последнее, что помню, это ужас, охвативший меня, когда я почувствовала, что от моего тела исходит отвратительный запах — и Добрый Дядя тоже его слышит!

  В себя я пришла в больничной палате, возле моей кровати сидел Добрый Дядя и читал газету. Любуясь его таким родным лицом, я пыталась вспомнить, что же со мной произошло.

   — Лет сто назад это назвали бы нервной горячкой, тогда это был довольно ходовой диагноз чувствительных барышень, — полушутливо объяснял позже доктор. — Сейчас такого заболевания у нас официально не значится, так что поставим что-нибудь вроде нейротоксического синдрома на фоне тяжёлого гриппа. Между прочим, если бы вы пролежали дома ещё несколько часов, мы уже не смогли бы вам помочь.

  Я вспомнила о неумолимо сходящихся стенах и поняла, что доктор прав.

  Как позже выяснилось, Доброго Дядю разыскала Саша. Она решилась на это после того, как я несколько дней не показывалась в институте, не отзывалась на телефонные звонки и не открывала дверь квартиры. Надо же — её бесчисленных звонков в дверь я не слышала, а стоило позвонить Дидану — пожалуйста.

  Единственное, чего я не могла вспомнить, так это событие, приведшее к столь сильному нервному потрясению. Доктор, разбираясь в причинах болезни, после того, как он выпытал из меня, чем я занималась летом, пришёл к выводу, что это результат крайнего переутомления.

   — Зачем же ты так, Женя? Я же оставил тебе денег. — Сокрушался Добрый Дядя.

  Я боялась, что Дидан уйдёт, когда привезёт меня из больницы домой — невыносимо соскучилась по его ласкам. Он ухаживал за мной в больнице, переодевал на мне рубашки, и вначале мне это было приятно, но по мере выздоровления его прикосновения становились почти болезненными.

   — Останешься? — Когда Дидан уложил меня в постель, спросила я, содрогаясь от мысли, что он может ответить отказом,.

   — А как же твоя чистая любовь? — Он иронично, но улыбнулся, и это был обнадёживающий знак. Кажется, Дидан уже всё понял насчёт чистой любви, но ему хотелось, чтобы я назвала всё словами.

   «Да, я погорячилась, захотев свободы от тебя — не нужна мне такая свобода. Да, один мальчик, однокурсник, признался мне в любви и сделал предложение руки и сердца. Да, на какой-то момент мне показалось, что это и есть настоящая любовь. Но прошло время, всё встало на свои места, и мне по-прежнему никто не нужен кроме моего милого, дорогого, единственного Доброго Дяди, желанного всеми клетками моего истощённого тяжёлой болезнью организма. Нет, у меня с тем мальчиком ничего не было, мы даже не поцеловались ни разу. Как ты вообще мог такое допустить! После тебя — разве это возможно? Глупости всё это и больше ничего. Сама себе беды наделала из-за своих фантазий. Да, ты правильно понял, просто я не хотела говорить при докторе, как сильно тосковала о тебе всё это время. Вспомни, когда скорая приехала, выяснилось, что у меня была температура почти сорок два градуса. Могла коагуляция чего-то там начаться. Тогда не началась, а сейчас, если ты сию же минуту же не разденешься и не заберёшься ко мне в постель... Ой, коагуляция уже начинается! Ты же на флоте служил, вас там учили за пятнадцать, кажется, секунд раздеваться. У тебя ровно пятнадцать секунд. Время пошло!».

  Коагуляция оказалась серьёзной противницей, нам пришлось сражаться с ней почти до самого утра. Дидан отправился на работу не выспавшимся, но с чистой совестью — мы свернули таки голову гидре.

  Впервые после возвращения из больницы я вышла на балкон полюбоваться любимым сквером, и сразу же во всех подробностях вспомнила нашу встречу с ПэЧеэЛом. Воспоминание не вызвало во мне ничего, кроме удивления: как могла я из-за глупой мальчишеской выходки дойти до того, что едва не умерла? Поразмышляв, я пришла к выводу, что Юркина «дрянь» стала последней каплей, переполнившей чашу моих страданий из-за разлуки с Диданом.

  На следующий день, придя в институт, я во всеуслышание заявила:

   — На первом курсе многие решили, что Дмитрий Данилович является моим отцом, а я никак этого не комментировала — не желала травмировать неокрепшие юные души. Теперь вы уже взросленькие, третьекурсники как-никак, поэтому объясняю, если кому-то интересно: он мой гражданский муж и любимый человек форевер. Если сей факт меня компрометирует, то учтите — я никому не навязываюсь в друзья, и не предлагаю создавать из меня девушку чьей-то мечты.

  Никто на курсе после этого известия не изменил ко мне отношения, кроме, разумеется, ПэЧеэЛа. Но на последнюю частность мне было глубоко плевать.

  

  Вот уже и Тюмень. Название этого города всегда, насколько я себя помню, казалось мне мрачным, холодным, пугающим даже. Соседний с ним из больших сибирских городов Омск звучит весело, скачуще: омск-омск! А Тюмень...Это что-то из того моего детского фантасмагорического путешествия. Не исключено, что именно здесь мне встретился тот Страшный человек, который долго гонялся за мной, выслеживал. Из-за него я боялась идти на вокзал, однажды всю ночь просидела между штабелями шпал, боясь дышать, а он несколько раз проходил совсем близко от того места, где я скрывалась.

  Или, может быть, тут, прячась от дождя, я оказалась в одном товарном вагоне с омерзительно пахнущими людьми, с синими, покрытыми коростами, лицами. Но, кажется, там я пряталась не только от дождя, но и от Страшного человека, который меня преследовал. В таком случае, оба этих незабываемых события произошли в одном месте, и, сдаётся мне, это была именно Тюмень.

  Первая Железная дорога тогда завела меня в тупик. Мне нужно было собраться со всеми моими восьмилетними силами, стать хитрой, изворотливой, чтобы выжить, вырваться, и поехать дальше, домой.

  Скорей бы уж поезд трогался, уезжал из этой Тюмени. Я не выходила из вагона, задёрнула шторки на окне, но Тюмень — та, из Первой Железной Дороги, страшная, кишащая чудовищами из памяти, проникала в меня через кожные поры и в закрытом на защёлку купе. Всё, поехали, наконец.

  Из рассказа экскурсовода, водившего нас по Владимиру, помню, что Владимирка, та, которая «Стонет Владимирка, плачет Владимирка, терпит Владимирка... » в Тюмени, сливаясь с другими дорогами, превращалась в Московско-Сибирский тракт. Символично, однако.

  

  Но, как не тяни, из песни слов не выкинешь — возвращаюсь к минорной истории с детками-мажорами.

  Встреча Нового Года в пафосном пансионате, куда меня отвёз Добрый Дядя тридцать первого декабря тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, осталась для меня самым неприятным воспоминанием. Из-за него я по сию пору с неоднозначным чувством жду приближения этого, как говорят, радостного праздника.

  Будущие одноклассники сначала произвели на меня впечатление «продвинутых», свободно мыслящих, хорошо образованных ребят, уже посмотревших на мир за границами нашей скромной отчизны. К тому же, они вначале показались мне весёлыми и остроумными, что крайне обрадовало — чувство юмора у меня всегда присутствовало в некотором даже избытке. Смысл некоторых острот был непонятен, но я не сомневалась, что быстро освоюсь и научусь так же непринуждённо болтать на их шутливом сленге.

  До того, как мы встретились за праздничным столом, никого из ребят я не видела, да и первый час нашего общения настроил меня на самую оптимистичную волну. Потом курирующие нас на отдыхе педагоги — а приехали в пансионат несколько старших классов той школы — отделились и стали веселиться своей взрослой компанией, как бы совершенно забыв, для чего они там находились, не обращая ни малейшего внимания на своих подопечных. И вскоре ситуация резко изменилась.

  Детишки расшалились, потягивая разливаемый почти воткрытую коньячок, покуривая недалеко, в небольшом холле рядом с общим залом, то, что они называли непонятным мне кодовым словом «травка» Будущие одноклассники откровенно и грубо рассуждали о своих сексуальных забавах, в которых, кажется, принимали участие все из присутствующих.

  Из застольных разговоров я поняла, что в пансионате отдыхали не все ученики класса, об отсутствующих за столом говорили с циничным ёрничанием. Юные мерзавцы принялись рассказывать мне, новому слушателю, какие гадости они выделывали с «лохами» — теми из класса, кто не состоял в их компании. Немногочисленные изгои, уже наученные горьким опытом, знали, что, не играя по правилам, установленным разухабистым и жёстким «ядром», в любой ситуации станут мальчиками и девочками для битья. Конечно же, они не поехали в пансионат. И тут очень кстати подвернулась новенькая, судя по всему, тоже из категории лохов — я.

  С новогоднего празднества я свинтила в самый его разгар, наивно решив, что исчезновения моей незаводной персоны, не пьющей, не курящей, не визжащей от живописаний групповух, никто не заметит.

  Выйдя из корпуса, я обнаружила, что под ночным небом, усеянном огромными загородными звёздами, тоже вовсю идёт веселье, только на этот раз настоящее, весёлое. Быстро познакомившись с одной молодой компанией, я замечательно провела остаток новогодней ночи. Мы катались с ледяных горок, выстраиваясь «паровозиком», съезжали всей кучей, горланили песни, хохотали; одним словом, резвились. Новые знакомые, как и выборгские, оказались студентами с корнем «арх», но не археологами, и не из Питера, а будущими архитекторами из московского МАРХИ. Два следующих дня мы провели вместе: катались на лыжах, плавали и дурачились в бассейне, играли в бильярд, танцевали на дискотеках, всё это было и мило и весело.

  К вечеру второго января я осознала, что у меня, наконец, появилась конкретная жизненная цель: поступить в архитектурный институт. Хорошо организованная, но не канцелярская и не вычурная речь этих ребят, их мягкий юмор, знания, эрудиция, сам способ их мышления показались мне чрезвычайно привлекательными. Так что та встреча под звёздным небом стала для меня, что называется, судьбоносной.

  Не меньшую роль в моей жизни сыграло и пересечение со школьниками-мажорами в том пансионате.

  К ночи второго января мои потенциальные одноклассники оклемались, наконец, от новогоднего гуляния, и, к моему огорчению, возжелали моего общества.

  Они заявились на дискотеку в разгар всеобщего веселья, обернувшись паиньками, в сопровождении педагога. Вежливо подозвав меня, благовоспитанные детки с лёгкой укоризной напомнили, что я приехала сюда для общения со своим классом, который теперь стал для меня чем-то вроде семьи. Учительница, глядя сквозь меня невидящими глазами и сладко улыбаясь, лопотала что-то про этику их особенной школы, про общность интересов, про спаянность их дружного коллектива. Глядя в пустые глаза приторной дамы, я думала: «Ты совсем дура, что ли? Ты хоть приблизительно представляешь себе, что именно твои ученички понимают под общностью интересов? Где какая-либо этика, а где твои пачкуны? ».

  Не знаю, почему я тогда не ответила прямо, не выдала что-нибудь вроде: мне не хочется общаться с вашими подопечными, они пошлы и испорчены, мне значительно приятнее проводить время с интересными, творческими, умными ребятами из МАРХИ, и это мой выбор. Такое простое, без обиняков, объяснение моей неконтактности могло бы предупредить многое из того, что произошло на следующий день.

  Я не боялась испортить отношения с классом, уже решив, что расскажу обо всех мерзостях мажорства Доброму Дяде, буду умолять его отдать меня в прежнюю, деревенскую школу. Ну, наплету там про запойных родителей, лишённых родительских прав, о родном дяде, Добром Дяде, взявшемся меня опекать. Мои прежние одноклассники, доверчивые и добрые ребята, поймут, как трудно говорить о такой разнесчастной жизни, догадаются, что именно это заставляло меня темнить и уклоняться от разговоров о себе. Оставалась одна проблема: я категорически не умела врать, и могла покраснеть, растеряться, начать нести полный вздор. Но общество простых, добрых, открытых ровесников стоило того, чтобы пережить пять минут позора. Так что не желание соответствовать формату, не иллюзия, что ещё смогу подружиться с циниками и снобами, заставили меня согласиться отправиться вместе с одноклассниками на лыжную пробежку следующим утром.

  Объяснение моей мягкотелости простое: Доброму Дяде, как я поняла, было непросто устроить меня в школу для небожителей, ему пришлось просить об этом кого-то важного и ответственного. Вот мне и не хотелось ставить Дидана в положение человека, зачем-то хлопотавшего о кухаркиной дочке, не умеющей вести себя в приличном обществе. Я решила, что буду держать вежливый нейтралитет и постараюсь в следующий раз половчее избегать пересечения с высокородными донами и доннами.

  Когда следующим утром я уже на лыжах подъехала к началу маршрута, из всего спаянного дружбой класса меня поджидала только отвратительная четвёрка: три парня и девчонка. Как я к тому времени догадалась, это и было «ядро» коллектива, его мозговой центр, гораздый на выдумывание всяческих мерзостей.

  Заподозрив неладное, я хотела было вернуться в корпус, но подоспевшая учительница со стеклянными глазами загородила мне дорогу: «Ты сорвёшь, мероприятие, Женя. Вас тут и так всего ничего пришло. Что ещё за капризы?».

  Эта классная дама так и осталась для меня ребусом и кроссвордом. Совсем ли она ничего не знала об учениках, чьим воспитанием должна была заниматься, знала ли она всё прекрасно и реализовала свою психопатию через садистские шалости ребятишек, боялась ли до смерти их могущественных родителей, или, может быть, умные не по годам детки умудрялись чем-то её шантажировать, или как раз наоборот, они приплачивали учительнице за её особое к ним отношение? Не знаю, почему она так настойчиво подталкивала меня на одну лыжню с вип-отморозками, но именно с её подачи я попала в тот переплёт.

  Мы съезжали с достаточно крутой горки, когда члены моей школьной семьи грубо оттеснили меня к краю, за которым начинался заросший кустарником овраг. Потом один из них подсёк меня, и так ловко, что я кубарем покатилась по склону оврага. В левой лодыжке что-то хрустнуло, и боль полоснула так, что я закричала во весь голос. Одноклассники стояли на краю оврага и помогали мне советами. Пронзительная боль не давала наступить на левую ногу, я ползла наверх, цепляясь за кусты, подтягиваясь на руках, отталкиваясь здоровой ногой. На выходе из оврага зацепиться было уже не за что, и тут я увидела протянутую лыжную палку: они оказались настоящими друзьями, не бросили меня в беде.

  На этом благородство «ядра» не закончилось. Посоветовав мне ни о чём не беспокоиться — волков в этих лесах не водится, актив класса разъехался в разные стороны. Милая девушка и один парень решили продолжить лыжную прогулку: «Чего нам всем возле тебя крутиться?», а двое парней приняли самоотверженное решение вернуться в пансионат за машиной.

   — Тут дорога недалеко, мы тебя до машины доведём как-нибудь. Не волнуйся, доставим в пансионат в лучшем виде. — И один из них, с внешностью смазливого маменькиного сынка, с открытым херувимским взглядом серых глаз, улыбчиво добавил, уже отъезжая:

   — Всё будет тип-топ. Если ты, Женечка, конечно, сама себе не враг.

  Было ясно, что самое интересное начнётся, когда ребятишки за мной вернутся. Я сбросила лыжи и на боку поползла в направлении, куда махнул рукой розовощёкий сероглазый юнец, говоря о близкой дороге. Я доползла и, не сумев подняться, лежала на обочине дороги. Машин не было — видимо, по этой местной трассе никто кроме пансионатских не ездил. Получалось, что я лишь облегчила задачу своим мучителям.

  Но мне повезло: вскоре я услышала шум машины, направляющейся в сторону пансионата. Когда автомобиль, уазик с брезентовым верхом, приблизился, я принялась махать рукой, отображать мимикой своё отчаянное положение, но на мои призывы о помощи водитель не отозвался. Я разревелась в голос. Не снизив скорости, уазик проехал от того места, где я находилась, метров пятьдесят и резко остановился.

  Приняв это за ненавязчивое приглашение, я, изо всех сил стараясь двигаться быстрее, поползла по дороге. Вскоре ко мне подошёл уазиковский водитель, оказавшийся сухоньким старичком. Пробормотав: «Так ты не придуряешься», он помог мне встать и добраться до машины. Когда мы уже тронулись с места, я, полулёжа на заднем сиденье, увидела, что навстречу нам едет легковая машина. Оглянувшись, в заднее стекло рассмотрела, что она остановилась ровно на том месте, где недавно мне пришлось возлежать — там был столб, опираясь на который, я пыталась подняться на ноги. «Вот сволочи! Они заранее рассчитали место, где меня столкнуть!» — Это я сказала громко, водитель расслышал, и вскоре он уже был в курсе всего, что со мной в тот день произошло.

   — Так ты, получается, не из этих, не из шишек? Наша, простая будешь? — Спросил Иваныч — так мне отрекомендовался мой спаситель.

  Я поспешила подтвердить нашу классовую идентичность.

   — Я ведь почему сначала не хотел тебя подбирать — думал, опять богатенькие какую-то каверзу затеяли.

  Вот, девка, мой тебе совет: держись от мрази этой подальше. У нас на осенние каникулы отдыхало такое же начальничков отродье. Эти, или другие, не знаю, мне эти лощёные все на одно лицо. Вот. Они девчушку одну опозорили, голышом пустили по их крылу бегать; так ни одна тварь ей дверь не открыла, а ведь среди них и девок много было. Эта, которую осрамили, не из них была, учительши ихней дочка.

   — А ты-то как к ним попала? — Спросил Иваныч после паузы, повисшей в конце его жуткого рассказа.

  Пришлось воспользоваться версией, недавно сочинённой для деревенских одноклассников: испытывая мучительные угрызения совести, повествовать про родителей-алкоголиков, брата отца, приютившего меня.

   — А дядя твой, он кто, чем занимается? — Поинтересовался Иваныч. И тут я сообразила, что не знаю, чем занимается Дмитрий Данилович, и вообще ничего о нём не знаю. Паника едва успела накрыть меня холодной волной: «Почему он устроил меня в эту школу, в именно этот класс? » — но тут машина остановилась, и передо мной предстала мучительная необходимость кантовать травмированную ногу.

  Кстати, я так никогда и не узнала, где и кем работал Добрый Дядя в то время, когда мы познакомились. И это не потому, что он что-то тщательно скрывал, просто я не задавала ему тех вопросов, на которые ему не хотелось отвечать. Я всегда знала, чего ему хочется, от чего лучше воздержаться. Позже я была в курсе его дел, но тогда он уже не работал «на дядю» — стал вольным предпринимателем.

  Трудно было выбираться из уазика, как ни помогал мне Иваныч, а натерпелась я боли. Дальше всё пошло как по маслу: именно в ту минуту на крыльцо корпуса пансионата вышли мои архитекторы, они раненую и в медпункт отнесли, и лыжные штаны с неё стянули, оставив только в джинсах, и, после того как врач, поставив диагноз «потянула голеностоп», наложил тугую повязку, отнесли в номер. Руководил их действиями, разумеется, Иваныч. Он суетился, прикрикивал на ребят: «Осторожней, не дрова несёшь! Ногу, ногу не задень!». В тёплой дружеской обстановке общими усилиями я была водружена на кровать. Ребята собирались прислать ко мне кого-нибудь из своих однокурсниц: «Мало ли, какие девичьи вопросы тебе нужно будет порешать», но после инъекции, сделанной в медпункте со словами: «Поспите, боль и утихнет», меня со страшной силой клонило в сон.

   — Потом. Я посплю немного, ладно?

   — Давай, отдыхай, девонька, а обед тебе моя старуха сюда принесёт — она у меня на кухне работает. Только ты мне сперва телефончик дяди своего дай, мне с ним переговорить надобно.

  Продиктовав номер телефона, я провалилась в сон, и уже не слышала, как археологи под предводительством Иваныча вышли из номера.

  Меня будили девушки из МАРХИ, но я не смогла проснуться, потом какая-то женщина с полным добрым лицом уговаривала меня поесть — видимо, это и была Иванычева «старуха», но мне хотелось только спать, потом проснулась оттого, что кто-то ощутимо похлопывал меня по щекам.

   — Давай, просыпайся, засоня, щас тебя лечить будем, — Я с ужасом увидела, что на моей кровати сидит улыбающийся сероглазый херувим — тот, что сделал подсечку, свалившую меня в овраг. Рядом стоял его дружок, толстый, рыхлый, и, шлёпая противными мокрыми губами вертел в руках бутылку коньяка.

   — Я не пью. И вообще, кто вас звал? Уходите отсюда. — Как можно увереннее и жёстче произнесла я, стараясь окончательно проснуться.

   — Ах, какие мы честные девушки! А с папиком своим мы такие же строгие? Думаешь, про тебя никто ничего не знает? В нашем отделе кадров, дорогуша, работа отлажена чётко. Так что будем знакомиться по-настоящему, по-взрослому. — Херувим-членовредитель продолжал улыбаться, но я догадывалась, что ему, не меняя выражения лица, ничего не стоило ударить меня.

   — Я буду кричать. — Еле смогла выговорить я через спазм в горле.

   — А кричи. Никто не услышит. Там концерт идёт, безголосая певица, любимица публики, приехала. Все собрались в кинозале и наслаждаются высоким искусством. Ты, что, афишу не видела, а, Жень? Это ты зря, читать полезно. — Это заговорил толстый губошлёп. Голос у него тоже был на редкость противный, слизистый какой-то. — Ладно, кончай злиться, давай веселиться. Ха-ха, я даже стихами заговорил. Вот что она, любовь, с людьми-то делает. Мы ведь хотим любви, и готовы любить тебя, Женечка. Уже совсем готовы. Давай, не тяни резину, прямо из горла хлебани коньячишки, девичья душа и оттает, раскроется навстречу любви. Правда-правда, так всегда бывает.

   — Пей, Женюра. Всё равно ведь вольём — мы не любим трезвых и гордых красоток. Раз уж тебе всё равно деваться некуда, то постарайся получить удовольствие. — Подключился херувим, теперь уже не сероглазый, а стальноглазый.

   — Сволочи! Мразь! — Громко прошептала я и внутренне сжалась — готовилась получить пощёчину. Но того, что произошло дальше, я всё-таки не ожидала. Сероглазый неспешно поднялся с кровати, повернулся, грустно посмотрел мне в лицо, а потом со всей силы саданул ногой по моему забинтованному голеностопу.

  Я дико закричала. В глазах потемнело, уши заложило, поэтому я не могла разобрать, действительно ли что-то загрохотало в номере, или это происходит у меня в голове. Я продолжала то ли кричать, то ли выть, то ли стонать — плохо слышала свой голос, когда рассмотрела искажённое лицо Доброго Дяди, склонённое надо мной.

   — Они тебя били, Женя? Что они сделали? Скажи что-нибудь! — Желваки так бешено ходили по его щекам, что даже сквозь пелену перед глазами я смогла это рассмотреть.

   — По больному месту...ногой...со всей дури...этот...фашист. — Я указала глазами на трясущегося всем телом, уменьшившегося в размерах херувима.

  Дальше происходило следующее: незнакомый худой человек в очках разбинтовывал мою ногу, Добрый Дядя сквозь зубы, тихим голосом произнося слова, из которых воспроизводимыми печатно были только «сучонок», «говнюк» и «сопляк», методично бил сероглазого, Иваныч прижимал к стене не пытавшегося сопротивляться губошлёпа, напоминавшего теперь вяло колышущееся желе.

  Доктор, а это оказался доктор, известный травматолог, хороший знакомый Дидана (интересно было бы узнать, в какой области у него не было знакомых, друзей и приятелей), сделав то, что он назвал блокадой, почти полностью снял боль в ноге.

   — Хватит, Митя, остановись. Ты же его покалечишь. Тебе нужна эта головная боль? — Говорил Валентин Георгиевич — так звали доктора, не прекращая возиться с моей ногой. Потом он разогнулся над моей кроватью и, подойдя к месту экзекуции, крепко схватил Доброго Дядю за руки. Взглянув на бывшего херувима, смазливое личико которого оказалось сильно разукрашенным, он спокойно сказал:

   — Достаточно, я думаю. Давай теперь о Жене. Связки потянуты, вывих был — я вправил — но не это главное. Тут, кажется, перелом. Вероятно, была трещина, а потом этот маленький подонок доломал.

  При последних словах «маленький подонок» вжался в стену, но Дидана на него не взглянул.

   — А этот боров, — он кивнул на губошлёпа, — просто стоял и смотрел?

  Раздалось тихое повизгивание, действительно, похожее на поросячье.

   — Он вместе с дружком своим собирался в меня коньяк вливать. Они хотели...ну, им надо было от меня..., — я не сумела сформулировать то, для чего ко мне припёрлись одноклассники-мажоры. Не произносить же «они хотели от меня любви».

   — Да ясно чего они хотели. Сейчас сделаем, долго ничего такого не захотят. — С этими словами Добрый Дядя двинулся в сторону борова.

   — Вы не смеете! — По-бабьи завизжал тот. — Я вас посажу! Вы не знаете, кто у меня отец!

   — И за что ты меня посадишь, сопля? — Поинтересовался Добрый Дядя. — За то, что вы тут со своим приятелем друг дружку измолотили?

   — Так и было, — вставил Иваныч, — дрались вы, страшно дрались. Мы ещё в коридоре шум услышали. Вон, даже дверь в драке выбили, теперь вашим родителям ущерб оплачивать придётся.

  Я посмотрела на дверь. Действительно, она висела косо. «Так вот что гремело», — сообразила я.

   — Я всю войну прошел, у меня три ордена, четыре ранения. Неужели мне не поверят, а тебе, щенку, поверят?! — Продолжал кипеть праведным гневом Иваныч.

   — Я врач-травматолог высшей категории. Только пикните, и я докажу, что это вы сломали ногу девочке. А это тяжкие телесные. По четырнадцать-то вам уже есть, так что колония светит, дурашки. Ферштейн? — Говорил Валентин Георгиевич, накладывая мне шину.

  Боров тоже получил именно то, что ему причиталось. Когда Добрый Дядя со мной на руках спускался по лестнице к выходу, навстречу поднималась учительница-провокаторша. Узнав, что меня забирают из пансионата, она запричитала что-то о материальной компенсации за потерянные лыжи. Добрый Дядя вопросительно взглянул на меня.

   — Заткнись, гнида белоглазая. — Тихо, но внятно произнесла я, и увидела, что взгляд учительницы, наконец, приобрел осмысленность. — Иди и полюбуйся, как выглядят обожаемые тобой садистики. Ферштейн?

   — Я всё поняла. — Мило улыбнулась мне учительница. — Всего доброго, Женя. До свидания, Дмитрий Данилович. Она кивнула нам на прощание и продолжила подъём по лестнице.

   — Интересный тон ты подобрала для прояснения вопросов с представительницей педагогического коллектива. Знаешь, а я едва не уронил тебя от неожиданности. — Посмеиваясь, сказал Добрый Дядя, когда мы уже ехали в машине. — Она и в самом деле гнида?

   — Гнида. Самая настоящая. — Пробормотала я, засыпая на плече Ди.

  Дидан привёз меня в Деревню.

   — Здесь тебе пока будет лучше, чем в Москве, Женя. Ходить ты ещё не скоро сможешь, так что учебный год всё равно будешь заканчивать экстерном. Есть такая школа в Москве, я договорюсь. — Добрый Дядя был сама предусмотрительность.

  Нужно ли говорить, что я обрадовалась такому повороту событий? Не было бы счастья, да несчастье помогло, что называется. Я надеялась, что вернутся наши тихие джазовые вечера, время опять остановится. Но оно не остановилось.

  Потом была сиделка, потом привезли коляску как у инвалидов, костыли и всяческие другие приспособления. Все неотложные вопросы, возникшие из-за моей травмы, разрешились спустя ночь, день и ещё одну ночь. Ночь и день мы продержались, а вторая ночь стала для нас непосильным испытанием. Болезненно-неловких и сурово-интимных ситуаций возникало значительно больше, чем мы могли предположить. Поздновато мне стал понятен растерянный взгляд Валентина Георгиевича, когда Добрый Дядя делал самонадеянное заявление: никаких больниц! Дидан решил, что до той поры, пока доктор организует уход за мной, он сам будет исполнять роль сиделки и медсестры. Ему пришлось разрезать на мне джинсы, оставив в одном бельишке, носить на руках в туалет, становиться очевидцем пикантных подробностей стыдливой девичьей жизни.

  Контакт наш с Добрым Дядей был не только чересчур близким, но и практически непрерывным. Он почему-то стал опасаться, что со мной в любую минуту может случиться нечто чрезвычайное и старался не оставлять меня без пригляда. Полагаю, его тревога появилась из-за впечатляющей череды событий, происходивших вокруг меня с самого начала нашего знакомства.

  Первую ночь мы даже спали в одной комнате, в каминной: Добрый Дядя постелил мне на диване, а сам, не раздеваясь, устроился на медвежьей шкуре. Но, несмотря на нашу близость в пространстве, я не испытывала покоя, всегда прежде обволакивающего меня в обществе Доброго Дяди, и чувствовала, что ему тоже не по себе. Даже музыка не звучала в каминной! Вместо проигрывателя с джазом бесперебойно работал никому не нужный телевизор. Я листала журналы, а Добрый Дядя пытался работать над документами.

  Самое тревожное заключалось в том, что между нами не ощущалось той особенной тишины, которая до этого включалась сразу же, как мы оказывались вместе. Вместо неё появилось тихое гудение, время от времени переходящее в почти реально слышимый гул.

  Ко второй ночи нашего заточения вдвоём, напряжение в каминной достигло возможного максимума. Чувствуя, что Добрый Дядя нервничает всё сильнее, я начала тревожиться: а вдруг из-за того, что он вынужден торчать здесь со мной, срываются какие-то невероятно важные дела? Возможно, оставаясь в Деревне вчерашним вечером, он полагал, что Валентин Георгиевич уже наутро привезёт сиделку, а никто до сих пор не приехал, вот он и злится — размышляла я, видя, с каким остервенением Добрый Дядя рвёт свои бумаги и бросает обрывки мимо корзины. А потом он подходил, ласково спрашивал, не нужно ли мне чего, сильно ли болит нога, не дать ли обезболивающего, и я на время успокаивалась.

  Но когда он встал из-за стола так резко, что за ним с грохотом упал стул, а Добрый Дядя вместо того, чтобы поднять, пнул его ногой, зло пробормотав что-то похожее на ругательство, я не выдержала и разрыдалась.

   — Я напугал тебя, Женя? Извини. Ты, наверное, уже засыпала? А я тут шум поднял. — Добрый Дядя сел в кресло, придвнутое к дивану, на котором я лежала, и наклонился ко мне.

   — Дмитрий Данилович, вы сердитесь, со мной слишком много хлопот... — Я осеклась, ощутив губы Доброго Дяди на своих мокрых от слёз руках, которыми закрывала зарёванное лицо. От изумления я моментально перестала рыдать, лежала тихо, как мышка, и боялась пошевелиться. Когда прикосновения его губ прекратились, у меня хватило смелости отнять пальцы от глаз. Добрый Дядя, стоя на коленях перед диваном и упёршись в него руками, совершал странные вращательные движения головой.

   — Что? — Спросила я шепотом. Это всё, что у меня получилось из себя выдавить.

   — Гони меня, Женечка. Гони в шею, скажи, что я болван, старый козёл. — Это походило на плач и рычание одновременно. Я всё ещё не до конца понимала, что происходит, или, возможно, не хотела понимать.

   — Откуда ты свалилась на мою голову? За что мне такое? Знаю, не я ...тебе нужно совсем другое...я не имею права... подумать даже...

  Меня осенило:

   — Вы в меня влюбились, Дмитрий Данилович?

   — Влюбился, Женечка, влюбился, старый идиот, как только в юности влюблялся. Я и не догадывался, что такое возможно. — Я ещё не узнавала его голоса, но мне показалось, что Добрый Дядя начал приходить в себя. — Но ты ни о чём не беспокойся... — Он стал подниматься с колен и случайно опёрся о мою травмированную ногу. Я не смогла сдержаться и громко вскрикнула.

   — Женечка! Прости, прости! — Добрый Дядя снова упал на колени и, шепча «прости, прости», принялся покрывать быстрыми короткими поцелуями мою перевязанную конечность. Потом его поцелуи, выйдя за границы бинта, стали подниматься к колену.

  Как долго могло продолжаться восхождение того «прости»? Минуту, не больше. Но сколько же разнообразных мыслей успело пробурлить в моей голове за это время! Именно мыслей, а не переживаний или хотя бы эмоций. Я была настолько ошеломлена неожиданным поворотом событий, что никаких чувств не испытывала.

  Не так я себе представляла его признание в любви, когда втайне помышляла о Добром Дяде в этом плане и в этом же разрезе.

  Сначала предполагался долгий период приближений, осторожных касаний, прогулок при луне и вздохов на скамейке. Потом наши взгляды встречались и, не в силах противиться охватившему нас чувству, мы бросались в объятия друг друга. Кульминационной точкой сюжета был крупный кадр, в котором наши губы сливались в поцелуе. Дальше никак не додумывалось. В одном из вариантов Добрый Дядя просил моей руки, что как-то сразу остужало моё желание развивать тему: как ни крути, он был слишком старым, чтобы сойти за принца. Хранилась в моём виртуальном портфеле и очень грустная новелла: фоном звучал голос Эллы Фицджеральд, а мы, едва сдерживая слёзы, говорили о том, что судьба посмеялась над нами, дав любовь, а в придачу непреодолимую разницу в возрасте.

  По ходу этого сценария я встречала молодого человека, как две капли воды похожего на Доброго Дядю в молодости. Для визуализации образа я попросила Дидана показать мне фотографию, на которой ему лет двадцать. Тогда я пережила сильнейшее разочарование: молодой человек в образе двадцатилетнего Доброго Дяди не произвёл на меня впечатления: обычный парень, каких много.

  Законченных вариантов развития любовной линии у меня не было, над этим предстояло ещё думать и думать. Однако того, что происходило тогда в каминной, я никак не предполагала и не рисовала ничего подобного в самых смелых из своих фантазий.

  Мысли, бессвязно мелькавшие у меня голове, были приблизительно такими: может быть, он сошёл с ума?... интересно всё-таки, что же такого необыкновенного в сексе этом, если люди из-за него с ума сходят?... зато он будет мой... его детки останутся сбоку, вот тогда они попрыгают... я не смогу вернуться домой, родители будут меня презирать.... это ужасно!...они и так меня презирают, вон, чего следователю наговорили... всё равно я вернуться уже не могу... а как же первая чистая любовь, которая однажды мне встретится?... мне не придётся больше тревожиться, что Добрый Дядя устанет от моих проблем... тогда это будут уже его проблемы... неправильно всё это, так не должно быть... нужно душевно сблизиться, проверить свои чувства... а мы, вообще-то, сблизились, ближе него у меня человека нет, и не было... разве те испытания, через которые мы прошли вместе, не проверка чувств? ... и всё-таки обидно это...кто бы мог подумать? — такой умный человек, а туда же...

  Поток сознания был прерван потрясающей догадкой: после того, что сейчас случилось, как раньше, не будет уже никогда. Добрый Дядя снова захочет отстраниться от меня. Он даст денег, как при моём поступлении в медицинское училище, пристроит куда-нибудь жить и учиться, а потом скажет, чтобы я обращалась к нему лишь в крайнем случае. Но я не могу его потерять, я очень-очень хочу быть рядом с ним, очень-очень. И это означает, что выбора у меня нет.

  Добрый Дядя уже не целовал мою ногу, а, упёршись лбом о край дивана, шумно и тяжело дышал. И я положила руку ему на лысину. Дидан поднял голову, наши взгляды встретились, и на этом совпадения с заготовленным сценарием закончились. Странные вещи стали происходить — мужское желание, когда я уступила ему, легко и незаметно вовлекло меня в свои воздушные потоки, и я тут же перестала размышлять. Всё происходящее со мной: свободное парение, головокружительные взлёты, проваливания в воздушные ямы, бешеное кружение при заходе в штопор, вызывало во мне восторг.

  Я не знала, что радость может быть такой большой. Она преобразила каминную, превратила её в комнату с секретами, наполнила волшебством, когда я узнала, что сделала Доброго Дядю счастливым. Он много раз говорил мне об этом в ту ночь, я не совсем понимала, как это у меня получилось, но знала, что так оно и есть.

   — Я буду с тобой до тех пор, пока ты не захочешь уйти. Рано или поздно это случится, и это нормально. Не считай себя связанной, обязанной, не вздумай посвящать мне жизнь — это было бы пошло. Хочу, чтобы ты знала: я навсегда останусь благодарным тебе за твой подарок. Чтобы ни случилось. — Говорил Дидан утром, гладя меня по лицу.

  

  А вот и Омск. Даже поздним вечером его привокзальная площадь почему-то выглядит веселой, радостной даже. Выйду-ка я, пройдусь, это последняя большая стоянка на пути в Новосибирск — прибываем туда ранним утром. Правда, ночью будет ещё Барабинск, но его я наверняка просплю. Вот, почти приехала, а никаких прорывов в воспоминания Первой Железной Дороги так и не произошло. Не случилось катарсиса, не сыграл предназначенной ему роли диктофонный собеседник от Зубра. Может быть, это и к лучшему — что не проснулась спящая собака.

  Как обычно у выхода из вагона частные торговки предлагали проезжающим пассажирам свою снедь. У одной из них я увидела малосольные огурчики, соблазнилась и купила парочку. Какая прелесть! Такие чудные огурчики получались только у доброй памяти Настасьи Петровны — крепенькие, хрусткие, душистые, мы с Диданом их просто обожали.

   — Хозяюшка, — обратилась я к женщине, у которой купила огурцы, — вы их со смородиновым листом засаливали? Очень славные они у вас вышли, очень. — Я с удивлением и удовольствием услышала в своём голосе давно утраченные обертона; и любимая Диданом лёгкая хрипотца проскользнула на фоне забыто звонких модуляций. С этим голосом я рассталась много лет назад, наверное, тогда, когда вышла замуж за ЧеЗээМа... Иначе: когда ушла от Доброго Дяди.

   — И смородиновый лист кладу, и вишнёвый, и мелиссу и много чего ещё. — Ответила торговка, довольная похвалой.

   «Много чего ещё». Всё правильно, у каждого должны быть свои секреты. Ладно, пора возвращаться в вагон. В Новосибирск мы прибываем в шесть утра, стало быть, вставать придётся, в пять часов, так что пора укладываться спать.

  Приняв это взвешенное решение, я тут же поняла, что этой ночью мне не удастся сомкнуть глаз.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Глава пятая

  

Омск — Татарская

  

  Должно казаться странным, что я выбрала в Законные Супруги Юру ПэЧеэЛа. Мне и самой не совсем ясно, как это получилось. Действительно, для того чтобы восстановить отношения с родителями, мне необходим был статус замужней женщины. А Ди, официально признав Алёшку сыном, не сделал мне предложения стать его женой, даже не пообещал, что когда-нибудь узаконит наши отношения. Понять себя той поры я могу, но нельзя не признать, что моё замужество было непродуманным и скоропалительным шагом.

  Уж лучше бы я двумя с половиной годами раньше вышла замуж за Жениха.

  Мы с Серёжей познакомились в первых числах октября девяносто третьего года. Верховный Совет — так тогда назывался парламент — сидел в осаждённом Белом доме, теперь Доме Правительства. Я, человек от политики далёкий, о тогдашнем президенте знала только, что он пьяница, что в его окружении много людей, работающих на развал страны. О Верховном Совете имела ещё меньше сведений, а общее впечатление было таким: его члены не являются конструктивной оппозицией, там тоже много людей, преследующих скорее личные и корпоративные выгоды, нежели государственные интересы.

  Когда началась та заварушка с разгоном парламента, Дидан находился в деловой заграничной поездке, так что мне не у кого было спросить, что на самом деле происходит. По телевизору рассказывали, что Верховный Совет поддерживают пенсионеры-коммунисты, неутомимые сталинисты, алкоголики и психически неадекватные люди. Информация подкреплялась телевизионной картинкой: небольшие группы стариков с искажёнными лицами скандировали: «Ле-нин-Ста-лин-Э-сэ-сэр!».

  Зрелище было впечатляющим, тем не менее, я решила поехать на место событий и увидеть всё своими глазами — доверия к средствам массовой информации у меня давно уже не было никакого.

  Не помню, каким именно образом я выяснила, что эпицентр событий переместился в тот день от Белого Дома к зданию МИДа. Я с изумлением обнаружила баррикады, сооружаемые из ржавых труб, диванов, досок с торчащими гвоздями, старых велосипедов и прочей рухляди, воздвигаемые поперёк Садового Кольца. Строители баррикад были в основном молодыми и совсем юными, их лица были сосредоточенно-деловыми, но не озлобленными, я бы сказала, приятными; они не походили ни на фанатиков, ни на маргиналов.

  Одна девушка с умным и приятным лицом привлекла моё внимание. Одета она была, как и большинство восставших, в джинсы, куртку, на ногах кроссовки, но всё это было отличного качества. Возможно, не всё так просто, как об этом с умным видом толковал представительный дядька в телевизоре; и происходил вовсе не бунт невписавшегося в новые исторические условия, выброшенного за борт жизни ленивого и бездарного элемента.

  Когда девушка присела отдохнуть и покурить на сложенные доски, я присоседилась к ней. Курила я редко, в основном «для разговора» — сигарета часто такой же фактор сближения для девушек, как, скажем, бутылка для мужчин. За те пятнадцать минут, что мы проговорили с Мариной — так звали девушку, я узнала многое. Из-за происходящих здесь событий она вместе со своим другом, горячим шведским парнем, специально прилетела в Москву из Великобритании, где училась не где-нибудь, а в Кембриджском университете.

   — Ты думаешь, что сможешь на что-то реально повлиять, примчавшись сюда? — Удивлённо спросила я.

   — Вот сколько места занимает моё физическое тело, столько и моего влияния на ситуацию. — Она явно не была идеалисткой. — Но это лучше, чем ничего.

  На мои сомнения в том, что вряд ли лидеры Верховного Совета стремятся к чему-то иному, кроме передела власти, то есть к более удобному месту у кормушки, Марина возразила, что среди парламентариев есть очень достойные люди. Она, к моему удивлению, продемонстрировала знание российских политических реалий, назвав несколько фамилий, одна из которых оказалась мне знакомой. Я видела выступление этого профессора МГУ по телевизору, и он показался мне честным и умным человеком, понимающим, что нужно делать, чтобы остановить крушение государства.

   — Наверняка там есть приличные люди, но их при любой власти не подпустят к принятию серьёзных решений. — Продолжала сомневаться я в нужности баррикад, демонстраций и митингов в поддержку подрубленной президентом ветви власти.

   — Пусть и те, и другие знают: мы не быдло, с народом нужно считаться, с нами нужно разговаривать, обсуждать проблемы. Иначе, если мы сейчас промолчим, завтра к нам в дома вломятся и устроят маски-шоу. Например, потому что кому-то понравятся наши квартиры. — Марина говорила устало, но уверенно. Я почувствовала правоту в её словах и робко поинтересовалась, могу ли я чем-то помочь. С усмешкой взглянув на мои сапоги на шпильках, Марина сказала:

   — Сбегай за сигаретами, мои уже все искурили, и Серёжка тоже пустой. — Выяснилось, что весьма симпатичный рослый парень (синеглазый и тёмноволосый, что всегда очень обаятельно), подходивший на минуту к нам, был двоюродным братом Марины, физиком, сотрудником какого-то засекреченного московского института.

  Я отправилась к метро в табачный киоск, а когда вернулась, моим глазам предстала нереальная, кинематографическая картина: крутые парни в касках и камуфляже, сдвинув щиты, плотными рядами шли, раздвигая толпу, молотя дубинками направо и налево. Доставалось и людям, не участвовавшим в акции, просто стоявшим и наблюдавшим за происходящим на тротуарах. Убежать, спрятаться было невозможно: в этом месте Садового Кольца нет ни подворотен, ни отходящих улиц. Я видела, как под ударами дубинки упал старик, с поблёскивающими из-под распахнутого плаща орденами. Я слышала раздавшийся внезапно детский плач и страшный женский крик, следом саданувший по сердцу.

   «Ненавижу! Ненавижу!», — шептала я в оттесняемой от Садового толпе.

  На следующий день, экипировавшись, как того требовали обстоятельства: в джинсы, куртку, кроссовки, вложив под шапку поролоновую вкладку — чтобы не так больно было получать палочные удары по голове, я направилась на «Баррикадную», защищать здание Верховного Совета. Защищать мне в тот день никого не пришлось, но я услышала кое-что из объясняющего события последних дней, увидела много хороших умных лиц, заставляющих поверить: есть «мы», и мы не быдло. Ни Марины, ни её шведского бой-френда, ни Сергея в тот день я не нашла, как надеялась. На следующий день я снова была среди митингующих, но на этот раз с самого утра, а не после занятий в институте.

  Ближе к вечеру, вспомнив про Володину квартиру неподалёку, я пошла туда, чтобы поесть и погреться. Ключ был на месте, цифры на двери свидетельствовали о том, что на явке «чисто», Володиной жены в Москве нет. Ни хозяина, ни гостей в квартире не было. Перекусив, я прилегла на диване, закрылась курткой, согрелась и задремала — с утра простояла на холодном ветру.

  Проснулась от шума и криков на улице. Было уже темно, через окна рассмотреть почти ничего не удалось, я кинулась из квартиры. Выбежав из парадного, я увидела прямо перед собой двоих омоновцев. Один из них закричал в мою сторону: «Назад! Не выходить!» и для убедительности ударил дубинкой по двери, едва не прищемив мне пальцы.

  Из окон мне было хорошо видно этих двоих стражей правопорядка, и, когда примерно через час они покинули свой боевой пост, я снова вышла на улицу. Было пусто и тихо. Постояв несколько минут, уже хотела идти в Володину квартиру — было уже поздно возвращаться домой, и я решила заночевать там. Но тут от стены напротив, из какой-то невидимой щели, выявилась группа людей. Мужчина и женщина вели опирающегося на их плечи раненого парня. Это Марина и шведский друг тащили на себе Сергея, у которого в ходе событий того дня было сильно повреждено колено. Разумеется, вскоре мы оказались в Володиной квартире. Такое стечение обстоятельств может показаться неправдоподобным: «Именно в тот момент, когда она вышла из дома, мимо проходили единственные знакомые ей защитники Белого Дома» Понимаю, но таких совпадений в моей жизни было столько, что я уже устала им удивляться.

  Пару дней я ухаживала за Сергеем в Володиной квартире, готовила ему еду, прикладывала к колену лёд, ставила компрессы, делала перевязки, пока он не оправился настолько, чтобы суметь добраться до машины. Мы много говорили, успели о себе многое рассказать друг другу, и когда его перевезли, вокруг меня внезапно образовалась оглушительная пустота.

  С год примерно, или, может быть, года полтора, что прошли после моего неудачного побега к ПэЧеэЛу, я была вполне довольна жизнью. Я отгоняла мысли о будущем, стараясь довольствоваться тем, что мне было дано в настоящий момент времени.

  А дано мне было не так уж мало: любящий и заботливый друг, нестеснённость в средствах, даже собственная крыша над головой в виде трёхкомнатной квартиры. Это была хрущёвка, но с неплохим по тем временам ремонтом, такая уютная квартирка в зеленом квартале экологически чистого района Москвы. Добрый дядя предлагал сменить квартиру на более комфортабельную, но мне вовсе не хотелось покидать своё обустроенное гнёздышко. Позже, когда из роддома он привёз нас с Алёшкой в «тихий центр», в квартиру с высоченными потолками, с лепниной, дубовым паркетом и огромной ванной, я решилась переехать туда, но первое время всё равно скучала по своей хрущёвочке.

  Когда нет проблем с тем, где и на что жить, на первый план выходит «как» Как выстраивать свою жизнь, если человек, на котором всё завязано, никак не развивает с тобой отношения? Вместо семьи у меня была свобода, и она в последнее время начала меня тяготить.

  Летом перед октябрьскими событиями, которые закончились штурмом и пожаром Белого дома, я отдыхала на молодёжной базе отдыха в Крыму.

  Наш «заезд» — около сорока разномолодых человек от восемнадцати до тридцати лет, перезнакомившись, быстро начал делиться на парочки. На меня тоже нашёлся претендент, что стало предметом жгучей зависти всего женского состава заезда. Ещё бы, ведь ко мне проявила интерес наша звезда, гвоздь сезона — лидер известной рок-группы. Рокер, мало того, что был мне симпатичен, принадлежал к миру, который всегда возбуждал моё любопытство.

  На исходе третьего дня, когда во время всех этих дайвингов-сёрфингов-катеров-яхт Рокер без устали веселил меня, пуская в ход всё свое остроумие, он пригласил меня к себе в номер. «Неужели для него всё так просто? » — разочарованно подумала я и отрицательно покачала головой. Следующим утром Рокер явился на завтрак в обществе одной из наших девушек, яркой блондинки с выразительными формами. Их обнимания-касания не оставляли сомнений в том, что сложилась ещё одна счастливая пара.

   — А ты как себе это представляла? Институт ухаживания давно отменён, если ты не в курсе. — С весёлой усмешкой сказал Рокер в ответ на мой удивлённый взгляд, когда мы ненадолго оказались одни.

  Счастье с блондинкой через пару дней сменилось новой волной настойчивого внимания ко мне. На недовольство белокурой подруги Рокер ответил рокировкой — стал появляться с хорошенькой веснушчатой и рыжеволосой американкой из соседнего международного туристического комплекса. В последний день отдыха Рокер попросил у меня телефон.

   — Ты собираешься в одиночку восстанавливать рухнувший институт ухаживания? — Не смогла удержаться я от нанесения лёгкого укола.

   — Кто-то же должен. — Без улыбки ответил Рокер. И я оставила ему номер.

  Осенью он несколько раз звонил мне, и когда мы, наконец, сумели договориться о встрече, произошли все только что описанные события. Когда раздался телефонный звонок, и в трубке обнаружился голос Рокера, удивляющегося, почему я не пришла на концерт их группы, на который была приглашена, я не сразу вспомнила, о чём идёт речь. В стране бардак, свои избивают своих, по зданию парламента палят из чего не попадя, среди защитников Белого Дома — обыкновенных ребят — есть убитые, а для этого музыканта вроде бы ничего не происходило.

  А Сергей не известно от чего больше страдал в дни, наступившие после октябрьской трагедии: от физической боли или от душевной.

  Он всё-таки загремел в больницу с разбитым коленом, ему предстояла операция на мениске. Марине нужно было возвращаться в университет, так что навещать Сергея в клинике предстояло мне. Разве до рока и рокеров тогда было?

   — Увели девушку, прямо из стойла увели. — Цитатой прокомментировал Рокер отказ встретиться с ним ввиду моей крайней занятости всё обозримое предстоящее время.

   — А не надо было с той крашеной Барби трахаться чуть ли не у меня на глазах. — Неожиданно для самой себя выпалила я. — Не легли с ним, видишь ли, на третий день знакомства, так он тут же ушёл походкой горделивой. Ты, может, и суровый капитан, да только я не девушка из маленькой таверны. Сам же показал, что тебе всё равно с кем, лишь бы имелся экстерьер подходящий, и было за что подержаться.

   — Как раз то и показал, что не всё равно.

   — Ах, надо же, как лестно — я его привлекала сильнее, чем секс-бомбочка местного разлива! Я могу быть только единственной и неповторимой, а ты мне сразу дал понять, что и без меня баб на свете хватает.

  Позже Рокер стал моим хорошим приятелем, он даже познакомил меня со своей девушкой, красивой и милой, появившейся спустя полгода после того разговора.

   — Ты мне тогда какую-то гайку в мозгах вправила, — Сказал он мне на той встрече. — Знаешь, у музыкантов с девчонками перебоев не бывает, как-то так незаметно складывается, что перестаешь искать единственную и неповторимую.

  А между тем, с Сергеем у нас не было ничего, чтобы как-то походило на романтические отношения. Мы перезванивались, нередко встречались, у нас получалось откровенно общаться, не грузя друг друга нытьём, не посягая на хорошо эшелонированные обороны личных территорий.

  Я в это время — на четвёртом курсе — начала зарабатывать деньги своей профессией, и надо сказать, это неплохо у меня стало получаться. Проектировала я, конечно, не дворцы, но перепланировки квартир для небогатых людей мне перепадали. Не отказывалась я и от камуфлирования под достойный креатив офисов средней и крайней степеней паршивости, и от слащавых поделок вроде дачных бань в стиле а-ля-рюс.

  Совет Елены Николаевны, моей предшественницы на ложе Дидана: «Как на ножки встанешь, сделай ему ручкой», всё чаще стал приходить на память. Не было никаких оснований полагать, что когда-нибудь из меня и Доброго Дяди сложится ячейка общества. Он никогда не упоминал при мне о жене, но нередко говорил о своих сыновьях. «У меня семья — не забывай об этом. Я не контролирую тебя, предоставляю полную свободу, даже приданое в виде квартирки и машинки за тобой даю. Так что не висни у меня на шее, и не строй иллюзий на мой счёт», — ведь и таким образом можно было трактовать бьющие меня током разговоры о его «детях», совершенно взрослых мужиках.

  В тот год я не только научилась зарабатывать, не только обзавелась настоящим другом, Серёгой, произошло ещё кое-что, повысившее мою самооценку — я зауважала себя как архитектора. Я была прилежной студенткой, но одно дело — учёба, совсем другое — собственные проекты, одобренные профи. Сделать из сарая конфетку, превратить типовую блочную двушку в нечто, претендующее на подобие «евро», сохранив при этом функциональность, создав иллюзию пространства — это будет посложнее, чем роскошествовать на сотнях двухуровневых метров. Всем хитростям ремесла я училась с колёс, схватывая идеи из специализированных журналов, с выставок и конкурсов, а потом вписалась в семинар, который проводил известный архитектор, поработавший в Европе.

  Однажды я поняла, что мой профессиональный статус пришёл в неразрешимое противоречие со мной как женщиной — в переходе на женскую ипостась моё самоуважение давало сбой. Нужно было всё кардинально менять. И вот, обмывая в кафе летнюю сессию в компании Сергея, я сообщила ему о своём историческом решении: пришло время нам с Диданом расстаться.

   — А я думал, ты его любишь, — Серёжа вскинул на меня свои изумительные синие глаза.

   — Любишь-не любишь...Кто-нибудь хоть что-то понимает в этом? Мне пора думать о семье, о детях. Придёт любовь, ежели человек хороший; при добрых отношениях как между мужем и женой любви не быть?

   — Тогда выходи за меня. Я тебя любить буду. И жалеть.

   — Согласна. — Внутренне зажмурившись, ответила я. — Ты очень хороший человек, я тебя уважаю, мне с тобой легко.

  Вот так друг Серёга стал Женихом. Просто, без вывертов и надрывов. Он был бы мне хорошим мужем, а я ему хорошей женой. Мы бы нарожали двоих или троих детей, ходили бы всем табором в бассейн, на выходные ездили за город, в нашей семье никогда не говорили бы на повышенных тонах, мы бы рационально питались, занимались йогой, по вечерам читали бы вслух любимые книги. А я при всём этом счастье время от времени с удивлением натыкалась бы внутри себя на мысли о самоубийстве. Или начала бы потихоньку прикладываться к бутылке.

  Сергей после выяснения отношений немедленно обнаружил недюжинный темперамент. Покрывая мелкими поцелуями мои руки, почти хрипел: «Ко мне, едем ко мне, и немедленно!». Не то что бы мне это было неприятно, просто я не воспринимала всё происходящее вполне реальным.

  От его кожи исходил незнакомый запах, прикосновение губ было чужим, его страсть не отзывалась во мне никак. «Ничего, привыкну», — стоически думала я и улыбалась Сергею. Но сначала нужно было расставить всё по местам. Что называется не отходя от кассы, из телефона-автомата возле кафе, я позвонила Дидану и договорилась с ним о встрече. Он обещал подъехать через час.

   — Тогда через два часа я буду возле твоего дома, — решительно заявил Сергей, — и мы поедем ко мне. Я почти слышала клокотание внутри свежеиспечённого жениха, слегка забавляющее меня: «Эвон, как его колбасит! А шифровался-то, под платонические отношения косил»

  Добрый Дядя в ответ на заявление, что пришло для меня время задуматься о создании семьи, что, вот, у него есть же семья, дети, поэтому он должен понять, и далее по тексту, ответил, с грустью глядя на меня:

   — Всё правильно, пришла твоя пора. А в качестве друга дома я смогу иногда тебя видеть?

  И всё. Никаких «не уходи», и «давай поженимся»

  И меня прорвало. Тогда был первый и последний скандал, который я ему закатила.

   — ...сливки снял...конечно, девушке двадцать один, она уже выпала из категории нимфеток... пора и пристроить в хорошие руки... пятнадцатилетнюю искать...ты меня неплохо содержал...спасибо, папик, за колечки...вот, подавись ими, и вот ещё подавись, и ещё...вон пошёл, старый козёл...иди к своей козе-дерезе...она такая удобная...муж не ночует по два-три раза в неделю... она же не совсем идиотка...порочная семейка...всех всё устраивает...это же надо, какой цинизм.... — Этих кратких выдержек из моего выступления, думаю, достаточно, чтобы иметь представление о том, что я тогда несла.

  Меньше чем через месяц я звонила Дидану из приморского города, в котором мы с Женихом жили на отдыхе в доме его родителей, чтобы сообщить, что у меня будет ребёнок — от него, от Доброго Дяди, и замирала от счастья, услышав в трубке его «я отвечаю».

  Как ни старалась, не смогла я полюбить Жениха. В том, что в ПэЧеэЛа я не была влюблена никогда, ничего странного нет: ничего выдающегося в нём не было. Средних внешних данных, среднего роста со средне-русыми волосами, с приятным, но незапоминающимся лицом, средних способностей без каких-либо ярких идей. Он писал стихи и посвящал их мне. Стихи не были глупыми, не были совсем уж бездарными, но я так и не сумела запомнить ни одного четверостишия — они были никакими. Как и он сам. Не ПэЧеэЛ мне нравился, а сама Первая Чистая Любовь, стадию которой я проскочила. Не довелось мне в юности ощутить её трепетности, робости, романтичности, вот и добирала всего этого с Юркой. Мне нравились наши возвышенно-платонические отношения, но стоило расстаться возле метро, я тут же забывала о существовании ПэЧеэЛа.

  Другое дело Жених. Сергей был по-настоящему красив, умён, серьёзно относился к науке, которой занимался, был честным и добрым парнем. Как вариант: наша песня не спелась потому, что он меня не любил. Вряд ли смогла бы я не ответить такому замечательному парню, полюби он меня всерьёз. Жених был страстно влюблён в красивую девушку по имени Женя, с которой в критической ситуации его столкнула жизнь, и эта девушка была не совсем мной.

  Не так было с Диданом. Если говорить о внешности, то ему нравилось во мне даже то, что, вообще-то, и нравиться бы не должно. Его умиляли мои веснушки на руках, взявшиеся там по какой-то причуде природы: ведь на лице у меня никогда не было ни пятнышка; он любил мои торчащие ключицы, а в них-то уж точно ничего красивого не было. И это грело меня сильнее, чем восхищённые взгляды Дидана, когда я при полном марафете выходила с ним «в люди». Жених любовался картинкой, а я чувствовала себя неловко и одиноко. Возможно, время изменило бы ситуацию, но у нас его не оказалось.

  Когда через полгода после моего трусливого бегства Сергей позвонил, я, услышав его голос, схватилась за свой уже большой живот — от неожиданности там что-то неприятно дёрнулось. Мучаясь угрызениями совести, в ответ на вопрос бывшего Жениха, в чём же, собственно, заключалась его вина, заставившая меня вернуться к Дидану, ответила так: «Ты слишком хорош для меня. У тебя хорошая, правильная жизнь, а в моей много исковерканного. Несовпадение по фазе, понимаешь? Резонанса не случилось».

  Возможно, этот вариант объяснения ближе к истине. Трудно понять, почему влюблённый молодой мужчина с великолепным телом, нежный и страстный, не вызывал во мне желания близости. Жалея Жениха, в постели я старательно и артистично имитировала наслаждение, чем радовала его необычайно. Кульминация процесса отыгрывалась на таком высоком уровне достоверности, что мне впору было претендовать на «Оскара» в номинации «За достижения в художественном оргазме».

  Но усилия Жениха не пропали в тщете: приехав в Москву, я набросилась на Дидана с яростной неутомимостью, будто вернулась не из попытки замужества, не из пропитанного ароматами магнолий и роз южного города, а из заполярного женского лагеря довольно таки строгого режима. Целую ночь тогда соловей нам насвистывал. Ди, помнится, пошутил: «Есть смысл раз в два года отпускать тебя погулять: это вносит оживление в наши ряды».

  Но, если я более-менее внятно могу сформулировать то, что развело меня с Женихом, то о том, что свело с ПэЧеэЛом, сколько ни ломаю голову, внятно сказать не сумею. Ну, да, срочно требовался статус замужней дамы, чтобы мои добрые родители могли меня уважать. И не было особенных проблем в том, чтобы подыскать для осуществления моих жизненных планов более приличного человека. Если бы я успела заняться поисками.

  С ПэЧеэЛом мы встретились на вечеринке по поводу трёхлетия окончания института; тогда Алёшке шёл уже пятый год.

  Всё сошлось, будто выполнялся чей-то спецзаказ: загнать меня в пятый угол.

  Я тогда только что вернулась из Новосибирска. Приехала с готовым решением сделать всё возможное и невозможное для того, чтобы дверца, приоткрытая в отчем доме, вновь презрительно не захлопнулась перед моим носом. Вероятно, это выглядит до неприличия инфантильным: двадцатипятилетняя женщина, сама уже мать, дипломированный специалист, а безнадёжно зависит от отношения к себе родителей. Я вот что на это скажу: те, кто так считают, просто не знают, что такое с раннего детства не иметь дома, в котором тебя любят, где чувствуешь себя в безопасности. Они не знают, что это за счастье — обрести, наконец, отчий дом.

  Как-то раз Саше удалось затащить меня на лекцию модного психолога. Тему лекции я заранее не знала, но попала именно туда, куда нужно.

  Лектор говорил о том, что мне было известно в общих чертах: детские годы являются матрицей, с которой дуплицируются жизненные циклы взрослого человека. При этом он привёл интересный образ: если жизнь человека представить в виде дерева, то крона — это его взрослое состояние. Так вот, если сделать срез кроны перпендикулярно стволу, срезы веток на образовавшейся плоскости можно представить точками. Это жизненные обстоятельства, события, ситуации взрослого человека, не связанные между собой непосредственно, объединенные только тем, что вышли из общего ствола. Люди ищут причинно-следственные отношения между точками своей жизни, а у каждой из них своя ветвь, своя история, своё место выхода из ствола — из детства.

  Частный пример этого рассуждения, приведённый психологом, пришёлся как нельзя кстати. Женщина, теряя взаимопонимание с мужем, находит другого партнёра и думает, что между двумя этими мужчинами её жизни есть связь: один обидел, поэтому она ушла к другому. На самом деле это развитие совершенно иной истории, связанной с предыдущей только психологическими проблемами женщины, идущими, разумеется, из ствола-детства.

   «Так и есть, — подумала я, — Дидан появился потому, что родители не хотели признавать меня одной с ними крови, считали чем-то вроде выродка. Дидан заменил мне семью. А ЧеЗээМ возник в моей биографии из-за того, что брак с ним показался подходящим способом проникнуть в отчий дом не на птичьих правах, а в варианте, одобренном родителями».

  Додуматься до того, что я использовала Юрку, вернее, пыталась использовать, было уже несложно. Попытка, правда, не удалась — сразу же после нашего развода бывший Законный Супруг в двухчасовом междугороднем телефонном разговоре поведал родителям подробности падшей жизни их блудной дочери, не слишком утруждаясь подбором выражений. Словосочетания «содержанка как она есть», «похотливый старик», «продажная любовь» он произносил, не церемонясь. Рассказал он и о наглом введении их в заблуждение насчёт наличия у меня мужа.

   — Я должен признаться вам кое в чём, папа. — С первого дня знакомства Законный Супруг называл моих родителей мамой и папой, иногда даже мамулей и папулей, чем умилял несказанно обоих. Они вообще восхищались Чисто Законным Мерзавцем, и мою инициативу развода восприняли как личное оскорбление. — Когда Надежда впервые приехала к сестре в Москву, — продолжал ЧеЗээМ, — муж, которого ей предъявили, был случайным Женькиным знакомым. Обычный фигляр, как и все её приятели.

  То, что я морочила им голову, особенно возмутило родителей: ладно бы, я только жила как попало, так ещё и лгала им. Это не пролезало ни в какие ворота.

  А ведь моя уловка тогда удалась. Надя была слишком взволнована встречей с сестрой после многолетней разлуки, чтобы запомнить подставного мужа в лицо; да и Филя, исполняя роль моего супруга, был при бороде. Попробуй-ка, узнай мужика, сбрившего бороду, когда ты, можно сказать, мельком видела его год назад.

  Говорили же древние: подобное притягивает подобное. Выходит, знали, что говорили. Если моё задействование ПэЧеэЛа в каком-то смысле было не лишено благородства — идея воссоединения семьи, то его планы на мой счёт носили более жёсткий характер.

  К этому времени бывший романтик-идеалист, как и все разочарованные романтики-идеалисты, обнаружил крепкую хватку в борьбе за удобное место под солнцем. Образ тихого, как сон, города детства, заметно выигрывавший на фоне продажной и алчной Москвы, был разрушен. Он, чуть ли не единственный в городе полноценный архитектор, с дипломом самого МАРХИ, не был востребован малой родиной. Заложенная во имя открытия собственного дела квартира, доставшаяся от родителей, сгинула при помощи верных друзей в недрах целомудренной глубинки.

  Вернувшись в ненавистную Москву, и, воспользовавшись поддержкой однокашников-москвичей, Юрка нашёл неплохую работу. Не теряя времени, он прошёлся по нескольким головам и занял отличную диспозицию, оставив приятелей-доброхотов далеко позади. В это же время у него завязался бурный роман с москвичкой, нашей однокурсницей Зойкой, и вскоре она уже готова была предоставить ПэЧеэЛу сердце, руку и жилплощадь. Зойка, эта незаметная белобрысая мышка, надо полагать, по чисто случайному стечению обстоятельств являлась отнюдь не лимитчицей, а генеральской дочкой и богатой невестой — домик в четыре этажа на Рублёвке.

  Москва была почти повержена, казалось бы, жить ему да радоваться, ан нет, что-то тревожило нашего героя, неспокойно было у него на душе. И тут он узнаёт о встрече однокурсников, на которой обещала появиться я, причём собственной персоной. Герой наплёл невесте Зое что-то такое, из-за чего она не пошла на нашу сходку. Она была бы там, по мнению героя, совсем ни к чему.

  Начал он обхаживание меня с темы «какой же я был дурак», продолжил на высокой ноте «только раз судьбою рвётся нить», потом завис на сентенции «это безжалостно — не дать человеку второго шанса», а добивал по самому больному — «Алёшке нужна полноценная семья». ПэЧеэЛа стало слишком много вокруг меня, чтобы постоянно не помнить о нём. Утро начиналось с его телефонного «доброго утра», днём он заезжал за мной на работу, чтобы пообедать вместе, потом поджидал нас с Алёшкой возле детского сада, когда я забирала сына. Мало того, что он звонил по нескольку раз в день, поздно вечером непременно желал мне спокойной ночи, из-за чего приходилось отключать телефон, когда у меня оставался Ди.

  Через пару недель после нашей встречи я узнала про историю с Зойкой. Бедняжка всё это время через общих знакомых разыскивала своего без пяти минут мужа — они уже подали заявление в ЗАГС. Она не видела Юрку с того дня, как он переключился на меня — после вечеринки с однокурсниками. Почтимуж отделывался звонками, отговаривался занятостью, кормил опечаленную невесту обещаниями скорой и непременной встречи и не показывался на глаза. Ещё через неделю выяснилось, что Зойка пребывает в рыданиях: её свадьба расстроилась, принц ускакал на белом коне в неизвестном направлении. Это для неё оно было неизвестно, я же имела счастье лицезреть беглеца по три раза на дню.

  Если человек, оставшийся без кола, без двора, отказывается от перспективы великолепной устроенности, это кое о чём говорит. Мне это говорило, разумеется, о большой-большой Первой Любви. Ещё через неделю я согласилась выйти замуж за ПэЧеэЛа.

  Любовь, любовь. Куда ни ткни, везде она. Складывается впечатление, что любви вокруг море разливанное, а то, что из неё редко выходит что-нибудь кроме горя, злобы и низости, так в этом повинно несовершенство человеческое. Думаю, что любовь всё же есть на свете, но в нашем неправильном мире она выглядит совсем не так пышно, как люди себе представляют, поэтому и не узнают, встречая. Тем, кто не распознал её с первого взгляда и не принял сердцем, она кажется хроменькой и невзрачной. Или порочной. А то яркое и блестящее, что с охотой признают любовью, является чем-то совсем другим. В случае с ПэЧеэЛом, как я теперь понимаю, любовью называлось страстное желание отмщения и восстановление высшей справедливости.

  При ближайшем рассмотрении мир оказался не таким уж мирным, люди совсем не маниловски-прекраснодушыми, они отняли у Юры самое дорогое, родной кров, единственное, что осталось от погибших в автокатастрофе родителей. А началось всё это безобразие, по его мнению, с крушения идеального воплощения Вечной Женственности, дышащей не иначе как духами и туманами и вряд ли питающейся чем-то кроме нектара и амброзии — с моего саморазоблачения. Во всяком случае, однажды, во время очередного эль шкандаля ЧеЗээМ умудрился увязать в логическую цепочку тему моего нравственного падения и своё фиаско на безжалостной ниве частной инициативы. Нет, не квёлая Зойка и её папаша, нувориш с генеральскими лампасами, должны были восстановить пошатнувшуюся мировую гармонию, с лихвой вернуть отнятое, мы с Диданом были выбраны Юркой для выполнения этой задачи.

  Не думаю, что он заранее хладнокровно продумал и записал все ходы и выходы. Скорее всего, поначалу он сам верил в то, что говорил — и про вечную любовь в духе известной песни Шарля Азнавура, и про отношение к детям, как к душам, данным нам на хранение, и про семейный очаг, где всегда тепло, спокойно и нестрашно, и про физическую близость супругов, которая не является, как полагают, продолжением душевной близости, а самодостаточна и причинна: именно она, во многом, порождает взаимопонимание, минуя логику и опыт.

  Не в том дело, что я была согласна с его рассуждениями, а в том, что это были мои собственные мысли. Я ни с кем не говорила на эти темы, дневников, окроплённых девичьими слезами, не вела. Не знаю, каким образом ПэЧеэЛу удалось так точно угадать, чего я жду от семьи, но он разложил мои мысли передо мной, как карты — веером. Только все его карты оказались краплёными, продекларированного им благолепия не хватило и на год. Стоило моей беременности Лизочкой перевалить за вторую половину, главу семейства как подменили. Про Алёшку, про то, как Чисто Законный Мерзавец сначала привязал к себе ребёнка, убедил в том, что у него появился ещё один папа, а потом или не замечал его, или плохо скрывал негодование из-за факта Алёшкиного существования, я говорить не буду — это ещё не отболело. И никогда, наверное, не отболит. Про семейный очаг, где мы с детьми жили, как на пороховой бочке от скандала до скандала, скажу так: там было холодно и тревожно.

  Физическая близость, действительно, стала самодостаточной — в том смысле, что не являлась больше ни продолжением, ни следствием, ни причиной чего-либо в наших взаимоотношениях. Осознав это окончательно, я отказала в ней Законному Супругу: тупик, так тупик. Лишение самой себя женских радостей не стало ощутимой жертвой — ЧеЗээМ любовник был никакой. С течением времени его ласки всё больше казались мне механическими, а то, что они припомаживались умильно-блудливыми улыбочками и слащаво-идиотскими словечками, только усугубляло ощущение неубедительной актёрской игры. Подумать только: именно в законном браке я испытывала ощущение нечистоты секса, никогда больше! Вот и ищи после этого правильных решений.

  Отлучение Законного Супруга от тела было произведено мной месяца за два до нашего окончательного разрыва и, как ни странно, не привело к новому витку эскалации напряжённости, говоря чётким языком телевизионных комментаторов. Видимо, идея «растрясти Доброго Дядю на бабки» к тому времени полностью захватила воображение ЧеЗээМа, и такие пустяки, как супружеские права-обязанности, уже не играли существенной роли в его целеустремлённой жизни.

  Спустя полгода после рождения Лизочки позвонил Ди, чтобы договориться об очередной встрече с сыном. Все прежние разговоры по этому поводу проходили под неусыпным контролем Законного супруга, ведущего прослушку с параллельного телефона. Добрый Дядя об этом факте, разумеется, знал. Юрка ему строжайше запретил звонить когда-либо кроме оговоренного времени, но тот звонок был неурочным. Догадавшись по моему ненапряжённому тону, по ответам, не отрывистым и односложным, как обычно, что аудиоконтроль временно снят, Дидан мягко спросил:

   — Как тебе живётся, Женя? Что-то я за тебя в последнее время не спокоен.

  Зажав мембрану обеими руками, чтобы ни один звук не дошёл до слуха Дидана, я говорила:

   — Мне не просто плохо, милый. Мне очень плохо. Я не доверяю человеку, которого называю мужем. В нём есть какое-то второе дно, и я не знаю, что там, на этом дне. Муж неискренен со мной; даже когда он говорит, что сегодня хорошая погода, я думаю: для чего он это сказал, куда клонит? Я больше не верю, что он хорошо относится ко мне и Алёшке, хотя и твердит о своей любви к нам чуть ли не каждый день. Да и Лизочку он не любит, его бесит, если она плачет, даже когда у неё вздувает животик. Понимаешь, ему даже собственную крошечную дочь не жалко. Что уж о нас с Алёшкой говорить.

  Дидан что-то говорил, о чём-то спрашивал, но я не слышала, а потом сквозь поток моих слов всё же прорвалось:

   — Это я во всём виноват, Женя. После того, как ты родила мне сына, оставлять всё как есть, было нельзя. Если ещё не поздно: бери в охапку детей и выходи за меня.

  Если бы он остановился на этой фразе, я, не раздумывая, тут же выкинув из головы все «разоблачения», сотворённые Законным Супругом, тем более, что я давно уже в них сомневалась, ответила бы без промедления и колебаний: «Я согласна. Приезжай. Сейчас же» Но он добавил:

   — Конечно, в один день такие вопросы не решаются. Нужно будет сначала подготовить своих...

   «Своих!» По-прежнему не я, не Алёшка, а какие-то чужие люди были для него своими; да и подготовка эта вполне могла затянуться на годы. А Законный Супруг — я уже догадывалась, с кем имела дело — тем временем рассорит меня с родителями и лишит того единственного, что я считаю своей семьёй, и что так недолго было у меня. Слёзы, которые всё время телефонного разговора тихо текли по щекам, мгновенно высохли, и я проговорила в зажатую трубку:

   — Стоит ли приносить такие жертвы, а, Ди? Семья — это святое. Но, знаешь, она нужна не только сильным мужчинам, таким, как ты — которые «отвечают». Но и нам, безответственным женщинам, она тоже в жизни не лишняя. Мне никогда раньше так остро, просто дозарезу, не нужна была семья, как после рождения Алёшки. Ты должен, нет, ты просто обязан был мне её дать, но ты, мой Добрый Дядя, не сделал этого. И догадываюсь почему: ты не глава семьи, которую называешь своей, ты даже не ёё член, ты её функция. Раб, который тешит себя иллюзией всемогущества. Как же — он остов, стержень, на нём держится, стеная и скорбя, огромный семейный клан! Вот что я поняла, наконец: зависеть от раба чужой семьи вместо того, чтобы зависеть от своей собственной семьи, раз уж у меня такой выбор — глупо. И я выбрала свою семью. А муж — мой пропуск в семью, и я ему за это благодарна. И хорошо ли, плохо ли мне при всём при этом — не твоя забота.

  И убрав руки с мембраны, ровным голосом произнесла предназначавшееся для слуха Дидана:

   — Дмитрий Данилович, будьте добры, выполняйте условие моего мужа: звоните только в оговоренное время. Пожалуйста, не создавайте мне дополнительных проблем.

  

  Короткая остановка, маленькая станция Татарская. Всё, тронулись.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Глава шестая

  

Татарская — Барабинск

  

  Если бы вместо того огорода, что я тогда нагородила, я заявила категоричное: «Не когда-нибудь, не когда нам это позволят члены могущественного клана, а немедленно! Ты немедленно приезжаешь, и мы больше не расстанемся», вышло бы по-моему. Уверена, надави я на Дидана в тот момент, он бы сделал всё, чего бы я ни потребовала. Но были бы мы счастливы после этого? Был ещё более сдержанный вариант: «Я прошу тебя, реши наш вопрос именно в один день. Время, отпущенное на согласования, усушку и утруску, давно истекло. Нет у нас времени на подготовку твоей родни, всё и так слишком запутано. Или не интересуйся, что получилось из моей жизни в результате твоего в ней присутствия». Уверенности в том, что он тотчас же решился бы на разрыв с семьёй, в этом варианте у меня нет. Но шанс, тогда появлялся бы шанс.

  Может быть, за ту мою горячность получила я кучу больших и малых неприятностей, в том числе и Четвёртого.

  После развода с Законным Мерзавцем я жила трудно. Лизочка часто и тяжело заболевала, что не позволяло мне довести до ума ни один проект, ни одно дело. Я подводила людей, срывала договорные сроки, и, естественно, ничего не могла заработать. Распродавая украшения, подаренные Ди, возможно, я смогла бы протянуть пару-тройку лет нешикарной жизни, если бы не два обстоятельства. Первое: хрущёвке, в которую мы с детьми переехали, требовался основательный ремонт.

  Второе обстоятельство наглядно подтверждает наблюдение «пришла беда, отворяй ворота». Проведя с детьми на даче у подруги первое свободное от семейного счастья лето, в конце августа я вернулась в город и обнаружила в своей квартире нашествие моли. Мелкая, но прожорливая гадость уничтожила всю одежду, и это стало настоящим несчастьем. Не осталось ни моих шуб, ни детской шапок-шарфов-колготок — ничего. Погибли все одеяла, ковры, постельное бельё, и даже шторы. Почти всё из того, что представляло собой ценность, и что можно было продать, ухнуло в эту внезапно образовавшуюся чёрную дыру, так что вскоре мы вплотную приблизились к границе, за которой начиналась территория страны Голод.

  Балансировать на этой границе пришлось около года. Я перебивалась халтурой в виде курсовых работ для оболтусов из МАРХИ, немного подвизалась на ниве репетиторства, не отказывалась и от чертёжных подработок, но всё равно на жизнь не хватало. Периоды плохого самочувствия дочки, когда я не отходила от неё ни днём, ни ночью, ничем кроме этого не занимаясь, поглощали скудные накопления, сделанные в паузах, предоставляемых болезнью. Не раз и не два вопрос «Чем я завтра буду кормить детей?» разъедал мне внутренности. Если бы не друзья, вряд ли мне бы удалось продержаться. Это благодаря их помощи костлявая рука голода, хоть и маячила где-то поблизости, но так и не ухватила нас за горло. Я не жаловалась, не ныла, но по неведомому беспроволочному телеграфу мои немые призывы о помощи передавались куда нужно, затем ретранслировались близким мне людям, и они отзывались, причём не сюсюканьями и утешениями, а конкретными поступками.

  Стоило мне в очередной раз запаниковать из-за того, что в холодильнике ещё одна мышь повесилась, подворачивалась срочная работа, да ещё с предоплатой. Если же, несмотря на то, что ни денег, ни еды не оставалось совсем, я тем не менее не могла оторваться от задыхающейся Лизочки, то приезжал, например, Володя — тот, с Баррикадной. Приезжал, успокаивал и вручал несколько увесистых пакетов с продуктами, где было всё необходимое, включая фрукты и сладости для детей. Меня поддерживали со всех сторон: то Саша дарила Лизочке кучу хорошеньких одёжек, то Филя с Мариной на зимние каникулы пристраивали Алёшку в детский лагерь. О Дидане никто давно ничего не слышал, я оставалась при мнении, что он нежится под испанским солнцем с молодой женой. От алиментов на Алёшку я отказалась сама, а ЧеЗээМ, объявив, что я знала что делала, когда выбирала свободу, не стал участвовать в воспитании Лизочки.

  Но все когда-нибудь кончается, закончился и тот страшный год. Лизочка стала болеть меньше, у меня даже получилось отдать её в детский сад. Туда она ходила реже, чем сидела дома, но всё-таки у меня появились просветы, и я тут же принялась за дело. Проще всего было восстановить контакты в части перепланировок. Не ахти какая работа, но мне было не до жиру. Через полгода дело закрутилось, в доме стало появляться что-то напоминающее достаток, к тому же открылись перспективы, сулящие неплохой доход и даже скромный профессиональный рост. Лизочка чувствовала себя совсем неплохо, Алёшка получил возможность заниматься всем, что было необходимо в пору его девятилетнего мальчишества. Я больше не чувствовала себя сброшенной с круга, и начала уже подумывать, что жизнь, кажется, удалась.

  Для расширения деятельности мне понадобилась постоянная бригада квалифицированных мастеров по ремонту помещений, и я вспомнила о смышлёном и хватком прорабе Викторе, с которым мне довелось поработать ещё в студенческие годы. Он всегда умел добиться от рабочих скрупулёзно точного исполнения задумок дизайнера.

  Перерыв старые записные книжки, я нашла домашний телефон Виктора. Он взял трубку, но отвечал странно, с задержками, невпопад. Вначале он показался мне пьяным, что никак не вязалось с хранившемся в моей памяти образом Виктора. Он не был пьющим, а тут рабочий день, первая его половина... Вчера на объекте он упал со стремянки и сильно ударился головой, теперь плохо себя чувствует — это всё, что мне с трудом удалось вытянуть из Виктора, потом связь оборвалась, и трубку больше никто не брал.

  Часа два ушло на поиски его адреса, и я поехала к прорабу домой. Дверь не открывали, между тем она была закрыта изнутри на задвижку. Я вызвала всех, кого полагается в таких случаях. Дверь взломали, и войдя в квартиру, обнаружили Виктора, лежащим без сознания на полу. Вызов скорой, операция, реанимация. Мне пришлось навещать его в больнице, так как выяснилось, что больше этого делать некому.

  Выписавшись месяца через два, Виктор сразу же напросился ко мне в гости. Огромный торт, огромная коробка конфет, огромный букет — Виктор явно полагал, что хорошего должно быть много, иначе никто не догадается, что оно хорошее.

   — Если бы не ваша мама, меня уже не было бы на свете. Она у вас добрый и неравнодушный человек. Теперь я по гроб жизни ваш должник. Если что — зовите, всё для вас сделаю. — Торжественно произнёс Виктор, обращаясь почему-то исключительно к моим детям.

  Кроме взаимовыгодного сотрудничества мне ничего не было нужно от спасённого прораба; к чему мы и приступили, как только он достаточно окреп.

  Начало взаимодействия было ознаменовано появлением Виктора на пороге нашей квартиры в обнимку с коробкой величиной с дверь и с большущим мешком, прислонённым к косяку. За его спиной стоял грузчик, внесший в квартиру несколько ящиков внушительных размеров. Коробка оказалась целым городом, состоящим из дорогущего детского конструктора «Лего», и это был подарок Алёшке; из мешка извлекли двухметрового льва — мягкую игрушку для Лизочки. В ящиках оказался огромный аквариум со всеми причандалами — подогревом, подсветкой, системой очистки.

   — Это меньшее, чем я могу отблагодарить вас за всё, что вы для меня сделали. Я ведь знаю: вы подарки врачам и медсёстрам носили, даже нянечек задабривали, и всё для того, чтобы мне уделялось побольше внимания. Передачи мне носили. Разве такое забудешь!

  Аквариум стал центром нашей домашней жизни. Каждые выходные мы с детьми ездили или в зоомагазин на Арбате, или на Птичий рынок — с азартом подбирали рыбок, водоросли; покупка корма стала для нас почти ритуалом. Утро начиналось с того, что, собравшись возле аквариума, мы проверяли целость и сохранность наших рыбок, устраивали им завтрак, только после этого отправлялись завтракать сами.

  Офиса у меня не было, да и от детей я старалась лишний раз не отходить. Если что-то можно было перенести на дом, я так и поступала.

  Появляясь у меня дома для решения деловых вопросов, Виктор непременно выделял время для возни с детьми. Я не видела в этом ничего необычного: мои друзья-мужчины охотно и доброжелательно общались с Алёшкой, были нежны с Лизочкой, и это не означало никаких заплывов в мою дамскую сторону, и, разумеется, ни к чему меня не обязывало. Ни романтических надежд, ни эротических фантазий, ни тем более матримониальных планов в моей голове не крутилось — не до того было, поэтому я не сразу поняла, куда клонит Виктор, рассказывая о своей одинокой жизни, не согретой детским смехом и женской лаской.

  Догадавшись, что намёками он ничего не добьётся, Виктор пошёл напролом. Я одна, и он один. Мне с детьми одной трудно, а он очень любит детей, мои так ему вообще стали как родные. Одинокой женщине небезопасно заниматься бизнесом в жёстком мужском мире. Меня ещё не кидали на бабки, я ещё не нарывалась на заказчиков, которые только на том основании, что за ремонт денег отдавать жалко, примутся таскать дизайнера по судам; на меня ещё не напускали налоговую, поставщики не подсовывали фуфло — а он мужик тёртый, он сумеет во всех этих перипетиях отстоять мои интересы. Но самое главное — ему меня очень жаль: такая хорошая женщина, а бьется как рыба об лёд. И что у неё в итоге есть-то? Он же не с помойки к нам пришёл, он дом сейчас достраивает: участок лесной, большой, сорок соток. И Лизочка там поправится, надышавшись сосновым духом, и места, где детишкам разгуляться, хватит. Уж он-то, из кожи вылезет, а рай на Земле нам организует.

  Я удивлённо смотрела на Виктора:

   — Но мы же такие разные. Сомневаюсь, что мы поймём друг друга.

   — Что ж это в нас такого разного?

   — Разные ожидания от жизни, разные оценочные системы, разные смыслы одних и тех же слов и событий. Всё разное.

   — Люди всегда могут понять друг друга, если захотят. Имеют значение лишь простые вещи: доброта, любовь, забота, тепло, а остальное — мишура.

  Я внимательно рассматривала человека, захотевшего стать моим Четвёртым. Он был, что называется, грубо скроен, да крепко сшит. Пожалуй, этот сорокалетний мужчина не был лишён своеобразного грубоватого обаяния. Крупная голова, мощный торс, коротковатые крепкие ноги — такого не вдруг свалишь. Я думала: «Есть в нём надёжность, прочность, сила», тем не менее, ничего из этого не чувствуя в Викторе. Своим ощущениям я доверяла больше, чем умозаключениям, но мне очень захотелось поверить в его надёжность — внезапно поняла, как чудовищно устала. Вытягивать больного ребёнка, одновременно неся ответственность за материальное обеспечение семьи — задачка не из разряда лёгких.

  Вскоре Виктор переехал к нам, но на моих условиях: в течение года мы никак не оформляем наши отношения, и, коль скоро кто-то из нас решит оборвать их, другой относится к этому с пониманием. Чтобы не вносить дополнительных составляющих, я предложила не формировать пока общего бюджета.

  Четвёртый вёл себя в доме как полная противоположность ЧеЗээМу: не я, а дети стали для него центром притяжения, он часами мог играть с ними, сам при этом веселясь и радуясь как дитя. Меня неприятно поражало то, что ни Алёшка, ни Лизочка не испытывают особенных чувств к Виктору, не привязываются к нему. Они всегда легко отзывались на доброе отношение, радовались, когда в доме появлялись Володя или Филя, визжали от восторга, когда приходила Филина жена Марина или приезжала из своего города Саша. Тем не менее дети равнодушно относились и к появлениям по вечерам Четвёртого, и к его отсутствию, если он отъезжал на несколько дней по делам. Даже совместные игры с Виктором со временем всё меньше привлекали детей; Алёшка, тот просто стал уклоняться от общения с ним. Я стала догадываться о причине прохладцы детей к Виктору: есть что-то неестественное, пугающее даже, когда здоровенный дядька не играет в ребёнка, а на самом деле является им.

  Перед сном Четвёртый любил распить бутылочку-другую пивка, зависая перед телевизором, установленном на спортивную программу, или наслаждаясь репертуаром радио «Шансон» Был и худший вариант — он принимался философствовать. Всё, что Виктор говорил, было неинтересно. Он был неугомонным изобретателем велосипедов и открывателем америк там, где были одни общие места. Он не вёл со мной бесед, не спорил — он объяснял. Был и положительный момент в этом просветительстве: от скуки, моментально сводящей скулы, я принималась за домашние дела, напрочь отключаясь от нескончаемых напористых речей Виктора. Таким образом, благодаря Четвёртому я перемыла и перечистила кучу того, что без его лекций ещё долго дожидалось бы своей очереди.

  Когда приходили мои друзья, ситуация с философическим бой-френдом переставала быть забавной. Безапелляционность Четвёртого в этих случаях резко возрастала, любой общий разговор обрывался его неуместным и плоским резюме.

  Только в постели Виктор терял упёртую самонадеянность, там он был застенчив, неловок и растерян, как мальчуган. Вначале это казалось мне трогательным, потом пришло насмешливое: с детским-садом-штанами-на-лямках пора завязывать. Мне вполне хватало двоих детей, третий был уже перебором, к тому же, я всё острее ощущала, что в моих интимных отношениях с великовозрастным дитятей заключалось что-то противоестественное.

  Наблюдая, как непосредственно, по-детски радуется Виктор, общаясь с моими ребятишками, трудно было собраться на решающий разговор.

  Не знаю, сколько бы ещё тянулось всё это недоразумение, если бы не подоспело одно обстоятельство. Несколько раз Четвёртый говорил обо мне в третьем лице как о жене. Я пыталась возражать против этого, когда мы оставались наедине, что он весело парировал примерно в таком духе:

   — А как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Сожительницей? Любовницей? Я считаю тебя своей женой, а кем ты меня считаешь, твоё дело

  В один прекрасный день он заявил, что мы приглашены на какой-то пафосный банкет. Я уже отвыкла от светской жизни, да и общество Виктора не вдохновляло меня на то, чтобы завести некую внутреннюю пружину, превращающую меня из просто женщины в прекрасную спутницу. Вот Ди, тот всегда вдохновлял, и, чувствуя на себе его счастливые взгляды, я не скучала на самых длинных светских мероприятиях.

  Сославшись на перегрузку в последние дни, я отказалась идти на банкет с Виктором.

   — Всех с жёнами пригласили. Про тебя особо говорилось, что моя жена должна быть обязательно.

   — Я не жена тебе, Виктор. Ты, что, забыл наш уговор — про год на раздумья?

   — Ты намекаешь, что можешь передумать и отобрать у меня детей? Да как же мне теперь жить, если я об этом буду каждый день думать?

  Четвёртый как-то неправильно ставил вопросы.

   — Ты ничего не путаешь, Витёк? Это мои дети. Вы подружились, и, разумеется, сможете общаться в том режиме, что мы все вместе подберём.

   — Так ты уже всё решила?!

   — Да, пожалуй. Вот видишь: ты к моим детям всей душой прикипел, а ведь ещё и полгода не прошло. Даже наш разрыв трактуешь как отобрание их у тебя. В таком случае тянуть нет смысла — со временем ты ещё болезненнее воспримешь разлуку с моими детьми.

  Лицо Виктора выражало всю гамму переживаний обиженного ребёнка:

   — Женечка, за что, почему? Что не так?

   — Всё так, Витя. Ты ни в чём не виноват. Ты хороший, очень хороший, но, понимаешь, мне с тобой скучно.

   — Скучно — это твои проблемы. — Он вздохнул с облегчением. — Я не виноват, что ты не умеешь радоваться. Мне вот, например, не бывает скучно.

  Он торопился свернуть тему и уже собирался щёлкнуть пультом от телевизора, но я решила довести разговор до конца:

   — Я умею радоваться, но не с тобой, Витя. Мне не вообще скучно, а с тобой. И не просто, а смертельно скучно. Ничего у нас с тобой не получится. Не сердись.

   — А, ну, да, высшее образование. Как это я со свиным рылом, да в калашный ряд?

  Передо мной в одну секунду появился не обиженный ребёнок, а разозлённый мужик, играющий желваками. Бедняга Витёк! Кто бы сомневался, что из-за этой самой графы — «образование» — он и топорщился всё это время, изо всех сил демонстрируя интеллектуальное превосходство над всеми нами, без толку протиравших по пять лет штаны в институтских аудиториях.

  Набраться бы мне терпения, и через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет, он перестал бы считать меня виноватой в том, что в ящике моего стола лежит диплом. Но мне не хотелось набираться терпения, мне ничего не хотелось делать с Четвёртым.

   — Не в образовании дело. — Я щадила самолюбие Виктора. На самом деле я не сомневалась в том, что хорошее образование организовывает мышление, придаёт ему вектор, не даёт мысли непродуктивно растекаться по древу. — Тут другое. Я тебя предупреждала в самом начале: мы разные.

   — Ну, да, попользовалась, а потом вспомнила, что я по культурному уровню тебе не подхожу. — Четвертый сжал кулачищи.

   — Попользовалась? И чем же это я попользовалась? Попользовалась! — От возмущения я не находила слов.

  Время от времени он покупал еду, это правда. Пережив голодные времена, я стала трепетно относиться к съестному. Теперь уже ни хвостика колбаски, ни кусочка сыра не заваливалось у меня в холодильнике. Не хватало ещё мужика своими продуктами кормить! Но при этом я категорически пресекала попытки Четвёртого приобретать какие-либо вещи в дом — вначале нужно было определиться с отношениями.

   — А хоть чем, да попользовалась. — Невнятно сформулировал свою мысль Виктор, и продолжил уже совсем вне логики: — Думаешь, я поверил, что ты от золотого болванчика, которого Добрым Дядей называешь, сама отказалась?

   — Не трогай того, чего понять не в состоянии! Нам необходимо расстаться, Виктор. Странно, что ты не видишь, что никаких отношений между нами уже не осталось. Я давно всеми способами избегаю общения с тобой, ухожу спать в комнату дочери, а ты по-прежнему считаешь, что у нас всё в порядке. Тебе пора понять: не сложилось, понять и уйти.

   — Уйду, уйду, не волнуйся. Только сначала уничтожу память о себе. — С этими загадочными словами Четвёртый вышел из комнаты и тут же вернулся, держа в руках молоток. Он двигался в направлении аквариума, а я, догадавшись, что он собирается сделать, кричала:

   — Не смей! Я оплачу, остановись! Дети...

  Он взмахнул молотком, раздался жуткий грохот, хлынула вода, увлекая за собой аквариумную живность.

  Шум разбудил детей, они стояли в проёме двери и с ужасом смотрели на трепыхающихся на полу рыбок. Алёша притащил ведро с водой, мы с детьми, стоя на коленях, собирали в ладони рыбок и опускали их ведро. «Ты плохой! Уходи! » — Прорыдала Лизочка, и Четвёртый пошёл к выходу, не глядя под ноги и наступая на рыбок.

  На следующее утро я проснулась от громкого Лизиного плача. Она встала первой и сразу же побежала проверять, как наши рыбки освоились в ведре. А они плавали кверху брюшками. То ли вода из-под крана, а не отстоянная, как обычно, сделала это смертоубийственное дело, то ли остатки моющего средства на дне ведра.

  К вечеру того же дня Лизочка заходилась в кашле и синела от удушья. Нас отбросило к самым мрачным временам, когда приступы продолжались полночи, да и днём они протекали не намного легче. Работать, я, разумеется, опять не могла, и перспективы на этот счёт были самыми неопределёнными.

  Пережить два в одном флаконе по второму разу — и ужасы Лизиной болезни, и нищету — я не чувствовала себя в состоянии. Нужно было искать нестандартное решение. Одно из них: сдать квартиру, уехать в Новосибирск и отсиживаться там до тех пор, пока болезнь отступит и позволит мне возобновить работу. О сочувствии ко мне или даже к Лизочке со стороны родителей и сестры в тот период говорить не приходилось, но на их минимальную помощь, хотя бы в том, что касалось Алёшки, я всё же рассчитывала. Жутко не хотелось натыкаться на суровые взгляды родни, но пропасть вместе с детьми не хотелось ещё сильнее.

  Четвёртый помог мне в принятии решения сделать два шага назад — в направлении Новосибирска. Однажды он неожиданно заявился к нам. Вначале я решила, что он пришёл, чтобы, наконец, забрать чемодан с дорожным набором временного мужа, давно уже поджидавший своего часа в прихожей.

  Но, как тут же выяснлось, я недооценила экс-претендента на мою руку. Он стоял на пороге с большой сумкой в руках. Величина баула не удивляла: Четвёртый всегда тяготел к гигантомании, удивило содержание. Из сумки на свет была извлечена норковая шуба, лишь немного не дотягивающая до качества тех мехов, что я носила в лучшие времена.

   — Это очень кстати. — Сказала я и, благосклонно приняв подношение, покинула квартиру.

  Вскоре я вернулась уже без шубы и объяснила:

   — Соседи снизу, которых ты залил, предъявили мне такой счёт, который я не смогла бы оплатить, не продавая квартиры. На это я, разумеется, не пошла бы, поэтому готовила заявление в суд — с тем, чтобы переадресовать счёт тебе. Для этого я уже и заявление в милицию написала. О намеренной порче моего и чужого имущества. Теперь заявление заберу — шуба утешила соседей.

   — Ты написала на меня в ментовку? А ты подумала о том, что мне срок могли впаять?

   — Нет, не подумала, и не собиралась думать. Это ты должен был думать, чем для тебя могла обернуться та дикая выходка. Мне и без этого есть, о чём думать: о том, например, что из-за тебя Лизочка опять сильно больна, и, стало быть, у меня опять нет и долгое время не будет средств к существованию. Ещё я думаю о том, что никого нет опаснее неповзрослевших людей — они не в состоянии оценивать последствия своих поступков. Это я о тебе, если не догадался. Всё, уходи. Признаться, мне совсем бы не хотелось видеть тебя впредь. — Я с трудом, но удерживала корректный тон.

   — А как же дети? Ты ведь говорила, что я с ними буду общаться. — Четвёртый едва не плакал, у него дрожали губы.

  И тут в прихожую вышли Алёша, пинающий перед собой коробку подаренного Виктором набора «Лего», и Лизочка, исхудавшая и бледная, волочившая по полу огромного симпатягу-льва. Сложив, к моему изумлению, всё это богатство у ног Четвёртого, они, так и не поздоровавшись с ним, вернулись в комнату.

   — Это, как ты, наверное, догадался, ответ. Тебе не удалось заставить их поверить, что ты им нужен. Дети поняли, что это они нужны в твоей жизни, чтобы она получила подобие осмысленности. Но они не средство, они живые дети, им нужны живые чувства. Дети всегда их улавливают, даже если взрослые никак внешне это не проявляют. А ты с ними только играл. Вот в этом и заключается неосознанная жестокость невзрослых взрослых. Впрочем, ты вряд ли меня поймёшь.

  Четвёртый ушёл. Ушёл для того, чтобы начать длительную осаду. Он подкарауливал меня возле дома, умолял, просил прощения, плакал. Плакал он отвратительно, по-бабьи широко раскрыв рот; из носа у него при этом текло, а так как пользоваться носовым платком он и не думал, всё затекало в его разверзнутый рот, утыканный крепкими зубами.

  Но утомительнее всего были его звонки. Он звонил по многу раз в день, принимаясь то плакать, то обвинять меня в том, что я настроила детей против него. Четвёртый не представлял жизни без моих детей, и это пугало.

  Приехавшая в Москву Саша, которая в тот период переживала увлечение восточной философией, прокомментировала любовный терроризм Четвёртого следующим образом:

   — Классический случай для иллюстрации положения «Нужно крепко думать, прежде чем спасать чью-то жизнь».

   — Ты полагаешь, всё дело в этом? А дети ни при чём?

   — Дети — прекрасная зацепка, и только. Буддисты говорят, что спасённый всегда внутренне убеждён в том, что спаситель до конца жизни несёт за него ответственность. Поэтому, как только спасёшь кого-то, нужно быстренько отходить на заранее подготовленные позиции, тщательно заметая за собой следы. А ты подпустила спасённого слишком близко, прям к телу, и теперь выход у тебя только один — бегство.

  

  Я сбежала в Новосибирск. С родителями не срослось, и вовсе не из-за прежних взаимных обид и недоразумений — отношение ко мне они автоматически перенесли на мою дочь. За три недели, что мы жили у них в самом начале Новосибирского периода, пока я подыскивала съёмное жильё, родители сумели объяснить пятилетней девочке, что она, искусная симулянтка и врунишка, должна не сказки сочинять про свои болезни, а с утра до ночи бегать с ребятишками на улице и радоваться жизни. Меня не было дома, когда Лиза с активной подачи дедушки попробовала во дворе прыгать с девчонками в модной тогда игре в «резиночку». Неделя ни днём, ни ночью не снимающегося ухудшения, последовавшая за этим, замечена родителями не была. Они так и остались при мнении, что Лиза — это яблочко лживой яблони, совсем недалеко от неё упавшее.

  Были ещё моменты моего пребывания в Новосибирске, которые можно трактовать как несильные ушибы и незначительные утраты, но они не заслуживают отдельного упоминания.

  Важно другое: два с половиной года сибирской жизни не пропали даром. Благодаря разнице арендной платы квартир в Москве и Новосибирске, остававшейся на скромную жизнь, я смогла не дёргаться в поисках работы, а полностью посвятить себя детям.

  Сам того не ведая, Четвёртый подтолкнул меня на единственно верное тогда решение. Вот ведь, «давно, усталый раб, замыслил я побег», но мне был необходим толчок, провокация, чтобы подняться на это дело, что и организовал прорабствующий философ. Два года моей самоотверженной службы на домашнем фронте превратили Лизу из заморыша с недетской грустью в глазах в крепенькую жизнерадостную девочку. Только в Новосибирске стало понятно, насколько был обделён материнским вниманием Алёша, и как сильно он тревожился за больную сестру. Когда понятия «старший брат» и «мамин сыночек» поменялись местами, Алёша внезапно и вдруг зафонтанировал талантами. Архитектура стала его главной мечтой и целью, и это окончательно примирило меня с жизнью. Пусть не сложилось у меня — ведь с появлением Лизы мне стало не до собственных творческих амбиций, но придёт время, и сын подхватит знамя, выпавшее из материнских рук, и водрузит на передовых рубежах современного зодчества.

  Ещё одним приобретением моей Новосибирской жизни стала Надя. Начав со снисходительного принятия непутёвой сестры, со временем она сумела понять, что происходит в нашей с детьми жизни. Надя прониклась горячим сочувствием к племяннице, стала показывать её лучшим местным врачам, вместе со мной искать нестандартные решения в лечении. Однажды женщина-профессор, неоднократно консультировавшая Лизу, посмотрев на меня чуть ли не с благодарностью, сказала, что чудо выздоровления девочки от редкого заболевания, значившегося в списке неизлечимых, есть результат материнского подвига. И тогда Надя, обняв меня, заплакала. Теперь у меня есть сестра.

   Интересом к архитектуре и целеустремлённостью Алёша сумел пробить брешь в моём пессимизме относительно собственной профессиональной жизни. Наблюдая, с каким усердием сын занимается рисунком, как прилежно он стал учиться в школе, насколько увлечённо читает книги по истории архитектуры, я начала робко подумывать: «Может быть, и мои поезда ещё не все ушли?». Однокурсники давно зарекомендовали себя в профессии, некоторые даже проявились на международном уровне, и мне их уже было не догнать. Да и нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Но ведь что-то делать было нужно — не зависать же до конца дней на перепланировках. Стоило ли в таком случае оканчивать МАРХИ?

  Межвременье схлопнулось в один поистине прекрасный момент, когда мы с Алёшей просматривали роскошно изданную книгу «Парки мира» Парковая, ландшафтная архитектура — вот, чем я хочу заниматься, и я буду этим заниматься — это было не решение, а знание, уверенность. Когда предчувствие, воплотившись в действия, привело меня к поставленной цели, и я, уже в качестве ландшафтного архитектора, показывала немецким коллегам парк Монрепо, только тогда я вспомнила, что словосочетание «садово-парковая архитектура» впервые услышала много лет назад именно в этом месте. У этих базальтовых скал. От Доброго Дяди. Круг замкнулся.

  Я вспомнила, и очень отчётливо, что идея создания произведений искусства из естественных рельефов, скал, камней, вековых деревьев, кустарников и цветов, и так, чтобы присутствие творческой воли архитектора было как можно менее заметным, показалась мне, пятнадцатилетней девчонке, прекраснейшей из всего, что было придумано. Брошенное на заре туманной юности зерно взошло в самый подходящий момент: когда я, сидя с сыном за винтажным столом, под винтажным абажуром насквозь винтажно-бабушкиной съёмной квартиры в славном городе Новосибирске, любовалась чудесами, сделанными природой и людьми и молча сокрушалась о своей профессиональной нереализованности. Но не только зерно было Добродядиным, и взойти оно смогло только с его помощью.

  Всё сложилось так, что внутри любимой профессии, я ощущаю себя уютно и спокойно, как в коконе, изготовленном любящим мужчиной специально для меня.

  У меня, как и у Алёши, появилась цель, Лизочка к тому времени была уже практически здорова — всё сходилось к тому, что пора выдвигаться на Москву. Для совершения возвратного марш-броска не хватало только сущего пустяка — денег. Дорога, хоть какой-то ремонт квартиры после того, как в ней жили чужие люди, специализация по ландшафтной архитектуре, текущие расходы первое время после переезда — подъемные необходимы были значительные.

  Я с азартом принялась зарабатывать на откатывание домой. Из Москвы мне по Интернету присылали заказы, а я, вооружившись специально для этого освоенными компьютерными программами, пекла варианты перепланировок. Халтура эта стоила совсем немного, но из-за своей дешевизны, расходилась, как горячие пирожки. Горбатившись у компьютера по двенадцать часов в сутки, экономя на всём до скаредности, за полгода я набрала намеченную сумму.

  Я уже предупредила квартирантов, что в течение месяца они должны смотать удочки, купила билеты на самолёт и начала паковать чемоданы, когда пришло известие, способное не только в пух и прах разбить все мои краткосрочные планы, но и похоронить под собой остатки оптимистического видения будущего вообще.

  Дальше начинается история, которая, будучи насыщенной невероятными совпадениями и обычным трагизмом, кому-то может показаться достойной многосерийного бразильского мыла. А кто-то подумает, что это всего лишь сгусток обычных жизненных обстоятельств.

  Известие заключалось в том, что меня разыскивали судебные исполнители. Четвёртый подставил меня под солидный долг, когда я отошла от дела, сидя возле больной Лизочки, а работы по последней перепланировке, которые проводила бригада прораба-философа, ещё не завершились. Сделал это он по одному из тех сценариев, информацией о которых грузил меня, начинающую бизнес-вумен, рассказывая об опасностях одиночного женского плавания в беспощадном море российского бизнеса. Благородный прораб, взявшийся быть моим штурманом, лоцманом и боцманом, организовывал акцию мщения за свою поруганную любовь в то самое время, когда, захлёбываясь слезами и соплями, пытался по второму разу влезть в мой дом и в мою жизнь.

   «Она первая начала, в ментовку на меня настучала», — языком пацана из подворотни прокомментировал Четвёртый свой неблаговидный поступок, когда общие знакомые пытались призвать его к совести.

  В период пробного гражданского брака с Четвёртым, все финансовые вопросы, разумеется, решались нами безо всяких расписок и оформления документов, что называется, на доверии. Сумма, повисшая на мне в результате этого доверия, оказалась приблизительно равной той, что я, отказывая себе и детям в необходимом, скопила для возвращения в Москву. Как будто кто-то, заглядывая в мой бумажник, точно вычислил момент, когда удобнее всего предъявить счёт. Люди, не получившие денег, вначале долго не могли поверить, что я нагло их кинула, ждали моего возвращения. Не дождались, потом суд да дело, и вот, когда я уже сидела на чемоданах в самых радужных надеждах на новый виток жизненной спирали — «Вы ещё не до конца рассчитались за то, что сначала вас понесло спасать чужого человека, а потом вы почему-то решили опереться на подставленное спасённое плечо».

  О том, чтобы кому-то доказать, что я не я, и лошадь не моя, нечего было и думать. Переведя деньги на нужный счёт, я автоматически перевела саму себя в режим печали. Я чуть ли не с наслаждением погружалась в пучину безнадёжности, потом начала осторожно нащупывать ногами дно, чтобы оттолкнуться и отважиться на очередное всплытие.

  Вот тут-то я и заговорила с отцом о той, сугубо любовной характеристике, которую они дали мне, их младшенькой, получив которую следователь уже не сомневался, что я обворовала таки комендантшу общежития медицинского училища. В том самом разговоре, когда речь зашла о Ди, меня пронзила насквозь тревога за него, и я вылетела в Москву, примчалась в Деревню, и увидела, как из ворот дома выруливала скорая, увозящая мою любовь навсегда.

  После похорон ко мне подошёл Володя, и, отозвав в сторону, вручил пухленький конверт.

   — Митя просил передать тебе. Он оставил это, когда был у меня в последний раз. Митя хотел, чтобы ты вернулась в Москву, собирался помогать тебе и Алёше. Это вся наличность, которой он располагал в тот момент.

  В конверте обнаружилась сумма, тютелька в тютельку равная той, которой я только что лишилась, и которая предназначалась именно на возвращение в Москву. Впервые после смерти Дидана я смогла заплакать.

  В тот момент мне стало ясно как день, что наша невидимая связь не прерывалась никогда. Мы, каждый со своей стороны, установили на неё надёжную блокировку, но, как только Добрый Дядя узнал от Володи об истинном положении вещей, преграда между нами тут же рухнула, и мой друг почувствовал, какая именно помощь мне нужна.

  Первое время я почти не испытывала боли утраты. Была грусть, и было сильное желание как можно полновеснее воспользоваться последней помощью Дидана. Не для того он создавал мою жизнь, чтобы другие, ненужные, мужчины смогли её разрушить.

  Несмотря на то, что обустройство на новом старом месте сначала преподносило много хлопот, предвиденных и непредвиденных сложностей, моя профессиональная жизнь складывалась крайне удачно, будто парки и сады только того и ждали, когда я, наконец, займусь ими.

  А потом мне поручили свозить немцев в парк Монрепо. Я вела их по тропе, по которой много раз проходила вместе с Ди...с Димой. Я впервые смогла выговорить его имя хотя бы про себя. Когда Дима привёл меня сюда в тот, самый первый раз, рассказывал о создателе Монрепо, об этом садовнике-поэте, старавшемся угадать «намеренья природы», а не навязывать ей своих решений. Как скульптор, который из куска мрамора высвобождает заключённую в нём форму, так ландшафтный архитектор в сотворчестве с природой из «сырого материала красоты» может выявить скрытую за случайными чертами гармонию мира — создать парк. Я начала говорить об этом немецким коллегам и с нарастающим удивлением понимала, что почти дословно воспроизвожу Димины слова, сказанные им больше двадцати лет назад.

  Странная мысль тогда мелькнула в моей голове: «Диме это должно понравиться». С тех пор я нередко ловила себя на том, что частью сознания пытаюсь понять, как мои слова и поступки может оценить Дима. На моей прикроватной тумбочке появилась фотография, на которой мы, сидя на крыльце нашего дома в Деревне, весёло улыбаемся. Дима обнимает меня обеими руками, моя голова на его плече.

  На годовщину Диминой смерти его друзья, ограничившись в отношении членов законной семьи лишь официальными соболезнованиями, с кладбища поехали ко мне домой.

  Ди, будто и вправду был основой, на которой держалось куча народу. После его кончины началась серия похорон: умерла Димина мать, сразу же после неё умер «деревенский» Жора, следом ушла его добрейшая Настасья Петровна. Тогда же выяснилось, что оба дома в Деревне завещаны мне. Последнее обстоятельство стало последним камешком к тому, чтобы для меня самой стало очевидно: я никогда не была женой Доброго Дяди, но стала его вдовой.

  Следом за осознанием этого факта до меня окончательно дошло: он умер. Никогда больше. Я осталась одна в огромном городе.

  Я получила много приятных и неприятных сюрпризов по моём втором пришествии из Сибири в Москву (хотя это как считать: если учитывать моё детское приключение, то возращение из добровольной отсидки в Новосибирске было уже третьим явлением меня столице). Но больше всех остальных меня сумела поразить подруга Саша. У неё было для меня две новости, и первая, как водится, хорошая: Саша переезжала в Москву. После того, как в Америке умерла её мать, Сашу в родном городе ничего больше не держало, а в Москве была я. Конечно, я воспряла духом после Сашиного известия: Москва без Дидана стала казаться мне пугающе большой и слишком равнодушной для того, чтобы в ней жить — не покорять столицу, не брать её кавалеристским наскоком или длительной осадой в тихой сапе, а жить.

   Вторая новость была огорчительной: Саша не могла оправиться от череды потрясений, постигших её семью. Конечно, я не ждала увидеть подругу весёлой и беззаботной, но она пребывала не в печали, а в шоке. Внутри Саши поселился жуткий страх за жизнь сына, будто каждую секунду ему угрожала смертельная опасность. Она старалась держать себя в руках, но стоило Женьке поперхнуться яблоком или упасть во время игры, мгновенно бледнела до синевы и начинала крупно дрожать всем телом.

   Они с Женькой обитали у нас, пока в их новой московской квартире шёл ремонт, и у меня была возможность, каждый день наблюдая за Сашей, убедиться в том, что она нуждается в помощи.

   — Так жить нельзя, Саша. Страх разрушителен. — Решилась я однажды на тяжёлый разговор. — Хочешь, я подыщу тебе хорошего психотерапевта? Сейчас, насколько я знаю, с подобными проблемами справляются даже без лекарств.

   И тут выяснилось, что проблема значительно серьёзней, чем мне представлялось.

   — Я не могу себе этого позволить. Мой страх — это единственное, что удерживает несчастье, нависшее над Женькой. — Тихо сказала Саша, опустив голову.

   Оказалось, что в Сашиной голове застряла чудовищная мысль: есть какая-то семейная тайна, возможно, совершённое преступление, и это та самая причина, по которой она потеряла родных.

   Идея тайны с некоторых пор начала руководить действиями Саши. Ещё в Воронеже она посещать какие-то уж очень своеобразные психологические тренинги, и намеревалась продолжить это занятие в Москве. На тренингах использовались практики, с помощью которых люди «вытаскивали» из себя информацию, неведомую им в обычном, неизменённом, состоянии сознания.

   Саша не впервые обратилась к психологам. После развода с Геннадием она принялась активно скупать книжки по популярной психологии, ходила на лекции, иногда и меня затаскивала туда. Я не относилась серьёзно к тому Сашиному увлечению, хотя надо признать, что изредка от него случалась практическая польза. Я не очень верила в психологию как науку. Но Саше, действительно, нужно было с чего-то начинать, если она хотела понять, в чём заключается её половина проблемы неудавшегося брака. А попробуй-ка, разберись в себе, когда у человека нет ярких недостатков. Я, например, знаю, что бываю резка в суждениях и опрометчива в поступках. Потом испытываю страшное недовольство своей импульсивностью, даю себе слово впредь быть сдержанней, но КПД моих добрых намерений не слишком-то высок. А Саша выдержанна. Она доброжелательна, участлива и независтлива. Что ещё? Незлопамятна. Например, она огорчилась, когда дизайнер Саша рассказал о том, как я врезала Помпону.

   — А смысл? Что это изменит? — Недоумевала Саша.

   — Смысл: за преступления нужно наказывать. За нравственные преступления в тюрьмы не сажают, значит, надо бить морду. — Отстаивал Сашин тёзка правоту моего поступка.

   Позже подруга какое-то время переживала увлечение восточными философиями, которое, немного меня тревожило: опасалась, как бы Саша не превратилась в засушенного теоретика — встречала я таких. Философская волна скоро схлынула, уступив место вернувшемуся интересу к профессии.

   Но всё, что было раньше, не шло ни в какое сравнение с тем, чем огорошила меня Саша, переехав в Москву. И дело было не только в том, что именно она говорила, но и как она говорила. Поражало странное несоответствие спокойного голоса Саши и тёмного огня в её глазах, когда она начала рассказывать:

   — Я многое о себе узнала. — Она так и сказала: «узнала», а не «поняла». — Представляешь, Жень, оказывается, я никогда не была влюблена в Генашу. С третьего класса и до окончания школы мне нравился другой мальчик, его звали Женя. Может быть, из-за того, что тебя зовут так же, мы с тобой легко подружились: я с большой нежностью отношусь к этому имени.

   — А я-то, наивная, полагала, что сына ты назвала в мою честь. — Я поддерживала разговор, всё больше беспокоясь из-за странного Сашиного оживления, когда она начала говорить о делах давно забытых дней.

   — И в твою тоже. В честь вас обоих. Знаешь, на выпускном Женя пригласил меня танцевать, а потом уговорил выйти на воздух. Мы пошли за школу — у нас там что-то вроде скверика, и он читал свои стихи. Они были о любви ко мне. Женя попросил разрешения поцеловать меня, сказал: «на память», и я не смогла ему отказать, понимала, что он меня по-настоящему любит, но не хочет мешать нам с Геной. Это был первый поцелуй в моей жизни, и я его никогда не забуду. Мы вернулись в школу, и я едва не вскрикнула, взглянув в зеркало: я чудесным образом похорошела. Тут же подошёл Гена, и, знаешь, он не заметил во мне перемены. Он ничего не заподозрил, хотя я была очень взволнована поцелуем: королева вне подозрений. А я всегда была для него королевой. И осталась королевой, даже когда он на самом деле влюбился — это произошло после того как я уехала в Москву...

   — А дальше будет про то, что рыжая девушка, в которую он влюбился, ещё до поступления в институт «по-взрослому» встречалась с парнем, — Включилась я, — Все трое учились в одной группе и дружили втроём: эта парочка, и непарный Генаша. А года через три рыжая девушка рассталась со своей первой любовью, а рядом оказался верный друг Гена, который, как выяснилось... и так далее.

   Саша смотрела на меня расширенными глазами.

   — Откуда ты всё это знаешь?

   — Да уж не из загадочных психологических опытов. Знаю от одной разговорчивой девчонки, единственной Гениной однокурсницы, которая пришла на вашу свадьбу. Остальные, если помнишь, пробойкотировали это мероприятие: их симпатии были на стороне рыжей девушки, которая к тому же ждала ребёнка от Генаши.

   — И ты ничего мне не рассказала?! Женька!

   — Подробности Генашиной истории я узнала не на свадьбе, а значительно позже. Тогда я поняла только, что новобрачный совсем не тот херувимчик, чей портрет ты мне так старательно живописала. Когда Гена устроил неожиданный демарш с чемоданами, я разыскала ту болтушку со свадьбы. Гена ушёл не от тебя, он ушёл к той, которая была уже на сносях. Ведь это ты уже окончила институт, а Гена продолжал учёбу на шестом курсе своего медицинского. Он каждый день встречал свою рыжую, наблюдал, как растёт её живот, и грустнеют глаза. Если бы ты забеременела, это ещё, возможно, внесло равновесие в ситуацию. Хотя не факт.

   — Но тогда-то ты могла мне всё рассказать! Ведь ты же видела, что я мучаюсь, ищу проблему в себе, а она заключалась в том, что Гена любил другую женщину, и она ждала от него ребёнка!

   — Во-первых, Сашура, если бы ты захотела, сама смогла бы всё выяснить, причём очень легко: всему курсу были известны Генашины метания. Но ты не сделала ни одной попытки что-либо прояснить. Я думала, ты боишься правды, боишься получить ещё одну порцию боли. Да оно и впрямь несладко узнать, что у твоего ещё не бывшего мужа вот-вот родится ребёнок, когда ты не смогла подарить ему такого счастья. А во-вторых, разве проблема не в тебе, Саша? Вот ты говоришь: «Я узнала, что была влюблена вовсе не в Гену». Как это понимать? То есть, Гена с такой силой навязал тебе образ его Прекрасной Дамы, что ты напрочь отказалась что-либо чувствовать? Даже когда тебя поцеловал мальчик, и ты увидела в зеркале своё настоящее лицо, даже когда отметила, что Гена в упор не видит произошедшей в тебе разительной перемены, ты ни о чём не задумалась. Гена, конечно, деспот ещё тот. Он навязывал тебе бессрочную службу в качестве идеала. Но тебе-то зачем понадобилась эта работа? Ведь перед Прекрасными Дамами преклоняются, а любят земных женщин. Удивительно, что у него вообще на тебя вставало. — Я сделала вид, что не замечаю вспыхнувших Сашиных щёк — несмотря на пережитое, она оставалась по-девичьи застенчивой. — Вообще-то, с Прекрасными Дамами не спят. Наверное, Генаше каждый раз больших усилий стоило совершение святотатства в супружеской койке. За муки от вынужденного поругания идеала и прилетела тебе та «бесплодная сука». Но, знаешь, Сашура, если к девчонке уходит Генаша, тут, как говорится, неизвестно, кому повезло. Вернее, известно: по-настоящему не повезло девчонке.

   — Ты что-то знаешь о том, как у них там сложилось?

   — Так далеко не простёрла ещё психология руки в дела человеческие? Не навела справки про Генашино житьё-бытьё?

   — Можно узнавать только про то, что касается тебя лично..., — Почему-то смутилась Саша.

   — Так у вас там этика присутствует! Вот оно как, оказывается. А границы дозволенного определяете, получается, по ситуации. Сама не чувствуешь лажи? Ладно, об этом потом. Сбежала от него рыжая. Взяла ребёнка в охапку и сбежала. Генаша твой интеллигентный поколачивал жёнку-то. Поколачивал, и приговаривал: «Кто ты такая есть? Я из-за тебя потерял мою Сашу, чистую прекрасную Сашу. А ты кто такая есть? Шлюха. Сначала с одним спала, потом со мной. Так ведь я ещё не всё знаю» И так далее.

   — Гена?! Невероятно.

   — При расщеплении любви на низкое и высокое, на чистое и грязное всё вероятно. Впрочем, мы сейчас говорим не о том. Если бы ты, сегодняшняя ты, действительно, захотела понять, что у вас с Генашей произошло, ты это сделала бы безо всяких парапсихологических штучек-дрючек. И на тренинги ты пошла не за тем, чтобы копаться в той истории. Что ты на самом деле хотела там узнать, Саша?

   — Я должна добраться до причины наших несчастий. Я не хочу потерять ещё и сына. — Тихо, но твёрдо произнесла Саша, опуская глаза.

   Я понимала, что Саша говорит правду о мотивах, приведших её к странным психологам — она всегда говорила правду. И всё же, что-то тут было не так. Когда действуют ради спасения ребёнка, пусть даже так нестандартно — в критической ситуации трудно оценивать правильность выбранных средств — не отвлекаются на «интересную информацию», не горят глазом и не зависают на выяснении давно отживших отношений. И я вспомнила, откуда мне знаком тёмный огонь, мерцающий в глубине Сашиных зрачков.

   Точно такое же медленное шевеление огня я видела в глазах одного своего знакомого, который подсел на одноруких бандитов. К тому моменту, как тот парень пришёл ко мне просить взаймы денег, он уже проиграл всё, что имел, потерял семью, работу, был в долгах как в шелках. Никакого уныния из-за своего бедственного положения он не испытывал, напротив, вдохновенно повествовал мне, что «просёк фишку», и, что уж теперь-то непременно поймает удачу за хвост.

   — Разве не глупо проиграть кучу денег и остановиться в шаге от Большого Куша? — Видимо ему самому эта логика казалась безупречной. — Я ведь с процентами долг верну, Женюра, и премию тебе сверху положу. Мне бы только сейчас...

   Разумеется, я понимала, что мои кровные денежки никогда ко мне не вернутся, и подсчитывала в уме, какую сумму могу дать без надежды на возврат. Сумма получилась совсем смешной, и парень ушёл разочарованный. Хотя смешные деньги от меня принял. Возможно, тот парень тоже начинал карьеру игромана, чтобы спасти кого-то, например, выиграть денег для срочной операции.

   Я не стала рассказывать Саше о появившейся у меня аналогии. Вслух сказала только:

   — Какая странная игра.

   — Это не игра, Женечка. Я должна уберечь сына, значит, я должна во всём разобраться. Больше некому.

   Я смотрела на исхудавшее и бледное лицо подруги, на её вздрагивающие плечи и холодела от мысли, что возле неё дежурит реальная опасность. «Что происходит? — Думала я с подступающим отчаянием, — Двух подруг я уже потеряла, так и не сумев им помочь. Теперь на моих глазах третья, последняя, затягивает петлю на своей шее, а я, как парализованная, сижу и не могу подобрать нужных слов».

   Неожиданно для себя я сползла со стула и крепко обхватила Сашины ноги. «Не отдам! — прорыдала я, — Не выпущу, спрячу, свяжу, не отдам!» Так, кажется, я ещё никогда не плакала: давясь слезами, задыхаясь, некрасиво подвывая. Саша тоже уселась на пол, мы обнялись и принялись плакать вместе.

   — Так ты считаешь, что я попала в зависимость от самого процесса, и это похоже на то, что происходит с игроманами? — Спрашивала Саша, когда мы отплакались, отсморкались, и я уже выговорила всё, что думала по этому поводу. — А если тайна и в самом деле существует? Каким другим образом я смогу это выяснить? У нас была идеальная семья, и с нами не должно было произойти ничего из того, что произошло.

   — Идеальных семей не существует. В каждом дому по кому. И почти в каждом доме есть надёжно запертая дверца, а ключ в зайце, заяц в утке, и так далее. И, наверное, нужно сто раз подумать над тем стоит ли добираться до ключика. А ты намеревалась просто и небрежно взломать замок. Знаешь, ещё ни в одной сказке это никому даром не выходило. — Я понимала, что уже можно разглагольствовать, приводить примеры из мифов народов мира и классической литературы — передо мной снова была прежняя разумная Саша.

   — Говорят, что сердце материнское вещун. Я чувствую, что над головой сына занесён топор. Чувствую, понимаешь?! И как мне убедить себя, что это только невроз? Допустим, врачи заставят меня поверить, что никакой опасности не существует, я расслаблюсь, отвлекусь, и вот тут-то... — Саша судорожно вздохнула.

   — Я готова поверить твоему материнскому сердцу, Саша. Давай, подумаем вместе, что такого мог натворить твой отец, за что ему пришлось так страшно расплатиться. Автокатастрофа... Сбил, что ли, твой отец кого-то? Например, в юности мчался на мотоцикле, наехал, испугался и умчался с места аварии? Зная твоего отца, я не могу поверить, что он мог так поступить даже подростком.

   — Я тоже в это никогда не поверю.

   — Вспомни, Саша, как странно вёл себя твой отец, когда тебя бросил Генаша. Он даже не попытался поговорить со сбежавшим зятем, вернее, нам об этом ничего неизвестно. Но то, что твой отец тогда выглядел страшно подавленным, это точно. А если у него самого была похожая история? Допустим, до встречи с твоей матерью он встречался без обязательств с какой-нибудь девушкой, она забеременела, а твой отец не хотел жениться по залёту. Или не верил, что это его ребёнок: добрые люди оговорили девчонку. Или ещё что-то в этом духе. И вот, через много лет он узнаёт, что с брошенным им ребёнком стряслась беда. А у его законного сына всё в порядке, у него самого всё в порядке. На твоего отца наваливается чувство вины, а тут уже включаются законы природы: вина требует наказания. Наступает время «Ч», и твой отец, конечно, совершенно бессознательно поворачивает руль не в ту сторону. Помнишь, какой-то мужик говорил, что если бы резко повернуть вправо... или влево, не помню, тогда они могли бы уцелеть.

   — Это только предположения, Саша.

   — А если бы ты это узнала из психологических экспериментов, которым абсолютно доверяла, что бы тогда стала делать?

   — Постаралась бы разыскать ту женщину. Узнала бы, чем могу помочь, попросила бы прощения.

   — Вряд ли получилось бы её найти: одни ни о чём таком и слыхом не слыхивали, кто-то что-то знал, да помер. Кому-то всё доподлинно известно, но он никогда не захочет ничего рассказывать, тем более дочери. А кто-то ничего не знает толком, но отвесит тебе тонну всякой чуши. Или все шестнадцать тонн. Остановимся на таком варианте: ты узнаёшь, что обиженная твоим отцом женщина реально существует, но кто она, что она, где её теперь искать, неизвестно — твои действия?

   — Буду продолжать поиски.

   — И при этом понимать, что если всё дело в той женщине, а найти её не получится, топор, зависший над головой сына, рано или поздно опустится. Какая психика это выдержит, Саша?! Ещё неизвестно, над чьей головой висит тот топор; может быть, над твоей, и называется он — психушка.

   — Ты считаешь, что не нужно даже пытаться выяснить, что на самом деле произошло когда-то в нашей семье?

   — А ты уверена, что сможешь сохранить любовь к своим старикам, если узнаешь о них что-то не очень приглядное? Никто из нас не ангел, и в жизни всякое бывает, Саша. Твои родители умерли, но они с тобой — пока остаётся память. А если любовь заменится знанием, а память пустотой? Ты хоть представляешь, что это такое: болтаться без якоря? Не всякое знание идёт на пользу. Если нам, действительно, что-то нужно узнать, сами собой явятся обстоятельства, люди, события, и потайная дверца откроется.

   Дальнейшее от меня уже не зависело. Произошло чудо, на которое я надеялась всеми силами души. Я не знала, как будет выглядеть это чудо, но оно должно было свалиться на Сашу в Москве — иначе ей не стоило покидать свой родной город. И чудо свалилось.

  

  Прибываем куда-то, что ли? Но нет, за окном после небольшой заминки поплыли станционные строения, склады, потом переезд, опущенный шлагбаум, а рядом с ним женщина в непременном клетчатом платке. О чём это я? Ах, да, о Москве...

  

   В детстве я практически не вспоминала о дикой дядилёниной выходке и том, что за ней последовало. Я забыла о том, как прошел московский день моего бродяжничества, но, как выяснилось, город успел очаровать меня. Каждый раз, наталкиваясь в книге на описание уголков столицы, или когда у меня сладко сжималось сердце. Когда действие фильма происходило на фоне московских улиц, я чувствовала, что рано или поздно буду жить в этом лучшем городе Земли.

  И вот я много лет прожила в городе своей мечты, и, что же, разве это делало меня счастливой? А ведь я люблю Москву, хорошо ее знаю, и готова рассказывать о старой Москве всякому, кто захочет слушать.

  Москва — это или архитектурное чудовище, или архитектурное чудо. Чтобы на одном пятачке смешалось самым беспорядочным образом пышное барокко восемнадцатого столетия, конструктивистские здания двадцатых годов прошлого века, «сталинский ампир», чтобы букет был еще щедро сдобрен милым московским модерном, а как точка отсчета внутри пряталась церковь времен Василия третьего — и чтобы этот микс был единым ансамблем? Этого никак не может быть, но это так. Мне думается, что внутри видимого города спрятан еще один — тайный, он заключает в себе магнит, который притягивает к себе разностилье, уравновешивает и объединяет его.

  Может быть, тайная Москва — это её неведомая нам история, уходящая вглубь тысячелетий; я чувствую силу этой тайны. Мне нравится московский люд, энергичный, суматошный, ироничный, креативный, незлой.

  И все же я ощущала здесь себя изгнанницей, хоть и добровольной. Нужно было приехать на свою малую родину, обжечься её холодом, зависнуть на два с лишним года в безвременьи, тупо ожидая неизвестно откуда каких-то перемен, чтобы потом вернуться в Москву, и понять, что вернулась домой. Этот город мне подарил он, мой единственный, и я не допускала мысли, что могу уехать из Москвы. Так что мне не оставалось ничего, кроме как радоваться каждому дню, прожитому здесь. Конечно, Москве далеко до Монрепо с его отражением в ландшафтах вселенской гармонии и красоты человеческой добродетели. Она слишком живая, чтобы претендовать на абсолютные гармоничность и добродетельность. Монрепо — это мечта-идея, как говорилось в каком-то старом фильме. Москва — реальная жизнь.

  

  Вот и Барабинск, последняя большая стоянка перед Новосибирском. Я вышла немного потоптаться возле вагона, подышать относительно свежим пристанционным воздухом. Вечные барабинские тётки с неизменными огромными копчёными рыбинами в корзинах и с жареными, размером поменьше, разложенными на подносах, облепили выходы из вагонов.

  

  

  

  

  

  

Глава седьмая

  

Барабинск — Чулымская — Новосибирск

  

  

  

  Здесь, на одной из платформ Барабинска я, стоя на коленях посреди лужи, ела рыбу.

  Впервые события моих детских скитаний по железной дороге вспомнились так отчётливо, словно прокручивалась кинолента.

  Был поздний холодный вечер, накрапывал дождик. Поезд, к которому торговки вынесли свою снедь, только что отправился, и объявили прибытие следующего, подвозящего потенциальных ценителей озёрной барабинской рыбы. Тётки кинулись через пути — нужно было успеть до подхода состава перебраться на соседнюю платформу. Одна из торговок выронила с подноса жареную рыбину, разлетевшуюся в луже на несколько кусков. Хозяйке рыбы некогда было заниматься потерей. Через минуту она вместе со своими товарками-конкурентками в стартовой стойке готовилась броситься навстречу очередной партии пассажиров.

  Во рту у меня целый день не было ни крошки, а от рыбы исходил такой притягательный запах, что после недолгих колебаний я выбросила из головы все известные мне сведения о микробах и набросилась на еду. Дядьки, появившиеся в конце платформы, были подозрительно похожи на тех, кого я встречала, ночующими в брошенных одиноких вагонах, и они вполне могли отобрать у меня еду. Я сгребла рыбу в подол платья — грязнее от этого оно уже стать не могло — и поспешила в противоположном от бродяг направлении.

  Отбежав от людей на достаточное расстояние, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности, я обнаружила полуразвалившийся сарайчик. Без двери, но зато с крышей, он неизвестно с какой целью одиноко стоял возле путей. Я чувствовала себя почти счастливой — сидела в сухом и почти не продуваемом месте, у меня была еда, а до родного города, где жили мама и папа, оставалось лишь несколько часов езды на электричках. Учитывая грустную, но реальную перспективу того, что контролёры несколько раз ссадят меня, последний этап мог подзатянуться. Но всё равно конец пути был близок. Оставалось только пережить последнюю ночь, и моё убежище вполне для этого подходило. После того, как мне подарили шаль, я уже не так мёрзла по ночам. Странно, ведь стояло лето, но я не помню, чтобы хоть в какой-то момент было жарко. Дни, помнится, если не шёл дождь, были довольно теплыми, а к ночам сильно холодало.

  На привокзальной площади какого-то города женщина, торговавшая в поезде пуховыми платками, складывала непроданный товар в свою огромную сумку. Она перехватила мой взгляд, который я, как ни старалась, не могла отвести от её пушистых и тёплых вещей — очень замёрзла на ветру в своём лёгком летнем платьице. Окинув взглядом мой прикид, женщина порылась в сумке и вытащила небольшую треугольную шаль.

   — Вот, возьми. Всё равно некондиция.

  Шаль оказалась тёплой, и слово «некондиция», которое я расценила как название, мне тоже очень понравилось. С шалью я никогда не расставалась: днём завязывала на поясе, а вечером закутывала ею плечи. Одной из горестей моего возвращения домой стало то, что родители с отвращением выбросили «некондицию», сослужившую мне верную службу.

  Я уже устраивалась на ночлег в самом сухом углу сарая, для чего требовалось перетащить туда доску, лежащую перед входом. Изо всех сил я пыталась сдвинуть с места тяжеленную доску — спать на земле очень холодно — когда в проёме, там, где полагалось быть двери, появилась странная фигура с фонарём в руке. В свете фонаря и луны я рассмотрела, что стоящий молча человек одет в толстые штаны, заправленные в огромные сапоги, и в бесформенную тужурку — по всему он, вроде, должен был быть мужиком, но голова его оказалась укутанной в бабий платок.

   — Ты куда это доску тащишь? — Спросил человек, направив фонарь на меня. По голосу мне тоже не удалось определить его половую принадлежность.

   — Спать на ней буду. — Заявила я решительно. Нужно было хотя бы попытаться отстоять свою постель.

   — А дома чё не спишь?

   — До дома я ещё не добралась.

   — И далёко твой дом будет? — Теперь голос казался мне женским и незлым.

   — Близко. В Новосибирске.

   — Близко! — Рассмеялась странная женщина. — Близко, ничего не скажешь.

   — Что уж тут осталось-то? — Я совсем осмелела. — Мне только ночь переждать, а утром поеду на чулымской электричке, там пересяду на другую, вот и доехала.

   — Ладно, пойдём, малая, переночуешь в тепле. А доску эту я к себе отволоку, давно её присмотрела. Тёть-Дусей меня зови. — Сообщила она, не спросив моего имени.

  Пока мы недолго шли вдоль железнодорожной насыпи, я искоса рассматривала загадочную Тёть-Дусю. Она выглядела почти такой же безобразной, как те грязные и вечно пьяные женщины, на которых я насмотрелась в пути. Но пахло от Тёть-Дуси иначе. Что-то смутно знакомое, деревенское я узнавала в тяжёлом, но совсем не противном букете запахов, исходивших от неё.

  Выспросив по дороге про мои приключения, женщина привела меня к крошечному домику, стоящему возле самой железной дороги. Возможно, это была будка обходчика, как я предполагаю сейчас. Жестом руки приказав мне остаться за порогом, Тёть-Дуся вошла в домик и вскоре вынесла ведро, над которым поднимался горячий пар, и велела:

   — Мойся. Мыло тебе хорошее, хозяйственное, даю, тереться ветошью будешь. Щас косы твои обстригу. — В её в руках появились ржавые великаньи ножницы.

  Не обращая внимания на моё хлюпанье носом, она было собиралась отхватить мне волосы. Потом принялась ерошить их под светом фонаря, удивилась: «Не вшивая, надо же. Видать, и правда, домашняя» — и раздумала лишать меня кос, которые я не переплетала ни разу за всё время бродяжничества.

   — А скатались волосёнки-то. В колтун. Но с этим пусть у тебя дома разбираются.

  Дома с косами разобрались несложным образом — постригли меня «под ноль», надолго сделав предметом детских дразнилок.

  Тёть-Дуся заставила прямо на холодном ветру снять с себя одежду, и её взору предстали живописно разбросанные по всему моему тщедушному телу радужные пятна отцветающих синяков — памятки о Страшном. Тёть-Дуся внезапно помрачнев и как-то даже скривившись лицом, прервала мои сбивчивые попытки объяснить происхождение боевой раскраски. Но она, как выяснилось, не рассердилась, напротив, голос её смягчился. Тёть-Дуся даже принялась меня мыть, хотя, вроде, до этого не собиралась. Она долго поливала меня очень горячей водой, никак не реагируя на мои визги. Потом сняла с себя большой клетчатый платок, ржавыми ножницами сделала прорезь для головы и накинула эту конструкцию на меня. У Тёть-Дуси всё было великанским: огромной иглой, в которую была вдета толстенная нитка, она прихватила платок по бокам — получилось что-то вроде туники.

   — Бельишко я тебе состирну, к утру просохнет. Не бойся, без штанов ходить не будешь. А платье, считай, пропало совсем. Жалко, хорошее платье было.

   — А шаль вернёте?

   — Верну. Проверила — не блохастая. Повешу на ночь над печуркой, пускай просохнет.

  После санобработки Тёть-Дуся впустила меня в домик, там молча протянула кружку тёплого и необыкновенно вкусного пахучего молока.

   — Ложись, давай. — Она кивнула на единственную неширокую лежанку. — Ты, малая, к стене жмись, я тоже где-нигде, а прилягу.

  Тёть-Дуся сняла с крюка и бросила на лежанку пахнущий грубым и надёжным уютом овчинный тулуп:

   — Укроешься.

  Давненько у меня не было такого роскошного ночлега. Так бы и проспала, и ночь, и день, и снова ночь под жарким тулупом, но, едва рассвело, Теть-Дуся разбудила:

   — Меняться мне, а ты, малая, покуда оставайся. Сменщица тебя не обидит, накормит, если что. А я прежде, как пойду отсыпаться, загляну на станцию, поговорю с Егорычем, участковым нашим. Не бойся, доставят тебя домой, или родителям сообщат, что ихняя дочка нашлась. Чтоб, значит, приехали и забрали.

   — А что такое «участковый»? — Едва слышно спросила я. От неожиданно открывшейся возможности в скором времени, без того, чтобы без конца убегать и прятаться от контролёров, милиционеров и страшных людей, попасть домой, я ослабла всем телом.

   — Так то милиция наша. Егорыч мужик хороший, ты, малая, не бойся. — И без перехода добавила: — Пойду Маньку доить. Парного попьёшь.

  Манькой звали худющую козу, которая ночевала тут же, в домике, а утром была выдворена «на вольный воздух». Это от Манькиного молока вчера вечером у меня всё внутри согрелось, и сразу захотелось плакать.

   Милиция! Ну, уж нет! В двух шагах от дома попасть в клетку — этого только не хватало!

  Жаль было покидать гостеприимную избушку, до спазмов под ложечкой хотелось ещё разочек испить Манькиного молока, но я боялась опоздать на первую чулымскую электричку. Уехать из Барабинска надо было раньше, чем милицейский Егорыч, введённый в курс дела, начнёт за мной охотиться. Тёть-Дуся, конечно, добра мне желает, она просто не знает, что меня ждёт в милиции, рассуждала я.

  Написав великанским карандашом на газете «Взяла две картошки. Всё равно они были для меня», я выскользнула за дверь. Тёть-Дуся совсем близко, за углом домика, негромко разговаривала с козой. Пригибаясь и прячась за хилыми кустиками, я перебежками добралась до ближайшего лесочка, а там уже спокойно двинулась вдоль железнодорожного полотна. Я не сомневалась, что иду в направлении Барабинска. Светило солнце, на мне красовалась опрятная одежда, я с удовольствием поглядывала на свои чистые руки и ноги. Завёрнутые в газету картофелины, посоленные и промасленные, грели душу. Можно было считать, что жизнь удалась.

  Железнодорожная станция Барабинска всё никак не показывалась, и, в конце концов, я догадалась, что иду в противоположном от неё направлении. В этом заключались свои плюсы и минусы: с одной стороны, идти до следующей от Барабинска остановки электрички дольше, но зато вероятность попасть под проверку билетов, чем на станции отправления, была там значительно меньшей.

  Благополучно проникнув в электричку, я удобно расположилась для завтрака в полупустом вагоне. Ещё медленнее, чем учила бабушка, пережёвывая пищу — так быстрее наедаешься, я съела одну картофелину. Вторую, с приятным чувством, что и вечером мне не грозит голод, я снова завернула в газету. Голод не тётка — эту истину я успела к тому времени усвоить крепко.

  На скамье через проход от меня лежала тонкая книжка в бумажном переплёте, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся сказкой. Это был мой день! Почти две недели я не видела такой замечательной вещи, как книга. Она явилась из другого, уже подзабытого, мира, оттуда, где звучит музыка, где в шкафах за стеклянными дверцами аккуратно расставлены чашки и бокалы, где есть белоснежные простыни и ванна, наполненная горячей душистой водой, где на окнах висят кружевные занавески, а на сковородке жарятся котлеты, где нужно мыть руки перед едой, и непременно с мылом.

  Вряд ли когда-то ещё меня так захватывала книга, как сказка «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», забытая кем-то в электричке. «Ему тоже было непросто, — думала я, напитываясь мужеством от сказочной истории, — но всё-таки Нильс добрался до родительского дома. И я доберусь!» Только вот доброго гуся Мартина у меня не было.

  Когда мы с Диданом путешествовали по Швеции, нам предложили посетить дом-музей Сельмы Лагерлёф. Я напрочь забыла о книжке, подобранной когда-то в электричке, но ещё на подходе к музею почувствовала такой сильный приступ необъяснимой тоски, что испугалась и принялась уговаривать своего друга немедленно вернуться в Москву. В капризах и причудах до тех пор я замечена не была, да и вид имела, как обозначил Дидан: «краше в гроб кладут», так что на следующий день мы уже мчались по отличной скандинавской автотрассе в ту сторону, где был дом, где было нестрашно. Тоска моя развеялась ещё на пути домой — мы заехали в Выборг и, разумеется, навестили парк Монрепо. А там я всегда приходила в порядок.

  Дядя был не только Добрый, но и умный, в отличие от меня он уловил связь между внезапным возникновением моей хандры и посещением дома известной шведской писательницы.

   — Ну, да, твоё скитание в детстве, оно неотрефлексированным грузом лежит в глубинах памяти. Нильс, дорога домой, которая оказалась длинной и трудной... Давай, Женюр, покажем тебя хорошему психологу? Вспомнишь горести детского бродяжничества, проговоришь всё это, выплачешь, и отпустит.

  Добрый Дядя был ещё ближе к истине, чем предполагал. Память о той книжке одной из самых острых костей застряла во мне где-то очень глубоко и больно кольнув, высочила на поверхность в имении, где жила и сочиняла свои сказки Сельма Лагерлёф.

  

  По радио объявили пятиминутную готовность к отправлению нашего поезда. Но я не готова была ехать дальше!

  Выхватив из сумки мобильник, я набрала номер сестры. Она ответила почти сразу:

   — Женя? Почему ты не спишь? У вас же сейчас ночь.

   — Мы стоим в Барабинске, большая остановка.

   — Что с тобой? Ты плачешь?

  Я потрогала щёки.

   — Да, кажется, плачу. Здесь, в Барабинске я ела рыбу из лужи... знаешь, тут всегда продают рыбу, кто-то уронил, а я как собачка, подбирала. Это я про то, как в восемь лет добиралась домой из Москвы.

   — Женя...

   — Я помнила всё очень размыто, а сейчас как будто вижу всё, в малейших подробностях. Я помню вкус и запах той рыбы. У меня сейчас руки и ноги ледяные — как тогда. Но мне было наплевать на мелочи вроде голода и холода. Я была счастлива на платформе Барабинска — ведь спустя несколько часов окажусь дома. Правда, оказалось, что впереди ещё двое суток мучений. Но не в этом дело. Я выдержала всё, ты не представляешь, что мне пришлось пережить, какие страхи; выдержала, потому что у меня был дом. Но я не добралась до дома, так никогда и не добралась. Знаешь, что стало самым страшным в той истории? То, как меня встретили дома. Поезд скоро отправляется, нужно заходить в вагон, а там слышимость хорошая. Я не успеваю тебе ничего объяснить. Надя! Что мне делать? Я ненавижу мать. Я возненавидела её сейчас, здесь, в Барабинске. А ведь мы прибываем в Новосибирск уже через четыре часа. Ладно, перезвоню из Чулыма.

  И я отключила телефон — добросовестный аппарат будет безнадёжно искать связь с внешним миром в чулымских болотах.

  

  В первый раз я говорила с Надей о том, что в нашей семье называлось моим первым побегом, незадолго до окончания своего сибирского периода, года четыре назад. Тот разговор произошёл в тот день, когда сестра плакала у меня на плече после пафосных, но приятных слов женщины-профессора о моём материнском подвиге. Мы сидели на кухне моей съёмной Новосибирской квартирки и малюсенькой бутылочкой коньяка обмывали официальное признание Лизиного выздоровления.

   — Так что, Надя, не сочинила я Лизину болезнь, не делала из мухи слона? А теперь допусти на минуту, что и про дядю Лёню, про то, что он бросил меня в Москве, я тоже не врала. И не в том суть, что он оставил восьмилетнего ребёнка без надзора, а том, что он перекрыл канал к спасению. Он так запугал меня милицией, что её я боялась сильней, чем отморозков, чем бомжей и пьяных. А ведь я была почти ровесницей сегодняшней Лизочки. Вот, взгляни на эти фотографии. — Я положила перед сестрой старый альбом, раскрытый на нужном развороте. — Вот я первого сентября в первом классе, а вот ровно через год. Видишь: две разных девочки. В семь лет лицо спокойное и абсолютно детское, а на следующий год — исхудавшая мордочка ребёнка, которому можно дать и восемь, и десять, и двенадцать. Мне нужна была помощь: и медицинская, и психологическая, но главное, меня нужно было пожалеть. А вместо этого — ругань, презрение, обвинения. Самое смешное, что с того самого времени родители так и не изменили ко мне отношения. Как я ни билась, но из испорченных и лживых девчонок так и не вышла. Думаешь, почему случился мой, так называемый «второй побег»? Вернее, для чего? Всего-навсего для того, Наденька, чтобы избавиться от мыслей о самоубийстве. Они как начали приходить мне в голову сразу после возвращения с Первой Железной Дороги, так и не оставляли до того дня, как я решилась бежать.

  Я ещё долго говорила, Надя слушала, не перебивая. Итогом стали её слова:

   — Я, конечно, поговорю с родителями. Но ты ведь понимаешь, папе трудно будет изменить своё мнение о тех событиях. А мама...как папа скажет, так она и будет считать. Женя, ты умнее, сильнее, взрослее, чем они. Постарайся простить родителей, принять такими, как они есть — это не для них, для тебя. Самой легче станет. Тебе пришлось несладко, но ты состоялась: у тебя дети, интересная творческая профессия, а главное — ты пережила настоящую любовь, знаешь, что это такое. Вот ты говоришь, что в детстве прочно забыла свои злоключения по дороге из Москвы, что вспомнила про всё это только когда подыскивала аргументы для так называемого второго побега. А если бы не было этого решающего аргумента, осталась бы? Представь теперь, что ты прожила бы такую же пустую и никчемную жизнь, как и я. Всё пусто: дом пустой, работа пустая, душа пустая. Это ведь со стороны кажется, что я — целеустремлённая, волевая — совершала по жизни те движения, что наметила себе сама. Строго по курсу, не отклоняясь ни на сантиметр, я шла по той плашке, что для меня проложил папа. Я должна была предоставить положительного зятя, крепкого хозяина в доме и на даче, опору родительской старости, и я это сделала. Всё. У меня кроме тебя и твоих детей ничего нет. Даже ребёнка из детского дома родители взять не позволили — воспротивились с такой силой, что я вынуждена была отступить. И Лёня был против усыновления.

  Надиного мужа по странной ухмылке судьбы звали Лёней. Думаю, это к лучшему — что сестра не взяла себе сироту. Лёня, ничтоже сумняшеся, превратил бы его в функцию своего жизнеобеспечения. С возрастом Надин муж всё сильнее зацикливался на теме бездетной старости — некому будет его с женой обслуживать в немощи. Пресловутый стакан воды.

  Сразу после моего возвращения из Новосибирска в Москву Надя сменила работу. К удивлению и негодованию родных она ушла с престижной и надёжной госслужбы в коммерческую структуру. Надя искала и нашла работу, связанную с регулярными, не реже раза в месяц, поездками в столицу. «Я живу от командировки до командировки. Если бы не мать, которую и не бросишь, и с места не сдвинешь, я всё бросила бы, всё сделала, чтобы перебраться к вам поближе», — не раз говорила она после смерти отца.

  А в настоящий момент Надя расходовала свой отпуск на то, чтобы я смогла навестить мать — это она оставалась с моими детьми в Москве.

  

  Я с головой ушла в историю про Нильса и диких гусей и ослабила бдительность, но рывком вернулась к реальности, когда до моего слуха донеслось:

   — Точно: синее клетчатое платье, шаль. Это она.

  По проходу вагона электрички совсем недалеко от того места, где я сидела с книжкой в руках, продвигалась незнакомая женщина, смотревшая прямо на меня, за ней шёл милиционер. Конечно, Тёть-Дуся успела поговорить со своим Егорычем, и теперь меня ищут! Перемахнув через спинку скамьи, я рванула по вагонам, заклиная кого-то почти вслух: «Только бы остановка была раньше, чем я добегу до конца состава». Кто-то, к кому я апеллировала, видимо, услышал меня, электричка остановилась, двери открылись, я выскочила и воспользовалась приёмом, уже неоднократно опробованным мной: подлезла под вагоном на другую сторону от состава. Скатившись с насыпи, я кинулась бежать и бежала до тех пор, пока не очутилась в дачном посёлке.

  

   «Позвоню из Чулыма» — сказала я сестре. А ведь именно на станции «Чулымская» меня сняли с поезда и отвели в милицию.

  

  Из того дня, что я провела на чьём-то дачном участке, мне удалось припомнить куст красной смородины и стопку журналов «Крокодил» неизвестно каких годов. День был, видимо, будний, дачников было немного, тем не менее, со всех сторон доносились и голоса, и какие-то строительные звуки. Увидев на двери одного из домов большой висячий замок и, обнаружив, что калитка закрыта только на крючок, я проскользнула на участок. Через невысокий штакетник территория хорошо просматривалась далеко вокруг. Меня, получалось, тоже могли заметить издалека. Чуть ли не ползком я пробралась в закуток, ограниченный с двух сторон приусадебными постройками, а спереди прикрытый разросшимися ягодными кустами. В сарайчике, вход в который находился рядом со мной, я нашла две большие телогрейки и создала из них комфортабельную лежанку на сухом кусочке земли. Там же, в сарайчике, лежали старые журналы с пожелтевшими и изрядно обглоданными мышами листами. В журналах было много смешных картинок, надписанных небольшими «взрослыми» текстами, я с интересом принялась разбираться, что это всё значит.

  На одной картинке была изображена нарядно одетая девушка в пышной юбке, в солнцезащитных очках «стрекозиного» фасона, стоящая возле грядки с овощами. Из надписи следовало, что это студентка аграрного института, и она приехала на практику в село. Девушка, картинно отставив руку, говорила: «Как кабачки растут, я теперь знаю. Но как они икру мечут — не представляю». Когда до меня дошёл смысл шутки, по моим внутренностям разлилось тепло, как от молока козы Маньки. «Раз во взрослом мире есть место для такого славного юмора, он не может быть чересчур жестоким», — приблизительно так можно сформулировать мои сдержанно-оптимистические рассуждения.

  Блаженство дополнила красная смородина. Хозяева собрали ягоду, но на нижних ветках оставалось немало светящихся на солнце, манящих кисло-сладких шариков. Время от времени подползая к ближайшим от меня кустам, так, чтобы меня не могли засечь дачники с соседних участков, я срывала по нескольку веточек и утаскивала в своё убежище.

  Надо заметить, что моё дачное бездействие не было просто отдыхом в пути, привалом на обочине железной дороги. Я выжидала. Охота на меня по электричкам не могла длиться вечно — сегодня ищут, а завтра у милиции найдутся другие милицейские дела, и я смогу ехать дальше. А пока славно было нежиться на солнышке, в кои-то веки ласково согревающем всё, в том числе и меня, дышать свежим, а не пропитанным железнодорожными испарениями воздухом. Я кайфовала на мягкой подстилке из телогреек, полистывая журналы «Крокодил» с замечательным, на мой вкус той поры, юмором.

  Счастье оборвалось внезапно, в тот самый миг, когда я поняла, что припасённой на вечер картофелины у меня нет — она осталась лежать на скамье электрички рядом со сказкой про Нильса и Мартина. И это была катастрофа. Я уже знала, что идиоматическое «подвело живот» вовсе не пустая словесная виньетка — внутренности, действительно, яростно сводит от голода, и хуже всего бывает по ночам. День я могла продержаться на ягодах, а ночевать натощак... Вновь испытать это сомнительное удовольствие мне очень не хотелось.

  Учитывая вновь открывшиеся обстоятельства, план действий нуждался в срочной корректировке.

  Диву даюсь, откуда в восьмилетней девочке взялось столько вёрткой сообразительности. Нужно было выжить, вот и взялось откуда-то, а более осмысленного объяснения не приходит в голову.

  Электричка отъехала от Барабинска совсем недалеко, две или три остановки, когда мне пришлось её покинуть. Это означало, что нужно вернуться в Барабинск. Я боялась, что пока буду добираться до Чулыма, меня сцапает милиция. А в Барабинске меня искать не будут — знают ведь, что я оттуда уехала. Вернуться нужно было дотемна. В поздних электричках разъезжать опасно, на это счёт я уже имела жутковатый опыт. У посетителей станционного буфета можно выпросить какой-нибудь еды; иногда попадались такие добрые люди, что даже бутерброда с колбасой им было не жалко. Потом, когда совсем стемнеет, я собиралась вписаться в пассажирский поезд, следующий через Новосибирск и затаиться в тёмном ночном вагоне.

  Оставалось решить вопрос с маскировкой. Меня узнали в электричке по клетчатому платью и шали, стало быть, всю эту красоту необходимо было спрятать. Я зашла в сарай и обнаружила там несколько брезентовых курток с капюшонами — «штормовок», сняла одну из них с гвоздя, надела, закатав рукава. Куртка болталась на мне чуть ли не до земли, но на роль маскхалата подходила вполне.

  Передо мной стояла непростая дилемма: взяв куртку, я становилась воровкой, в противном случае делалась лёгкой добычей милиционеров. После мучительных колебаний, я решила: «Возьму. Тут вон сколько штормовок. Хозяева и не заметят, что на одну меньше стало, а меня эта куртка очень даже выручит» Отряхнув от земли телогрейки, я повесила их на место, аккуратно сложила журналы в сарае и поплелась в сторону железной дороги. На душе было уныло — взяла чужое, но, найдя выход их положения: «Уговорю родителей приехать сюда и вернуть куртку хозяевам», я повеселела, и уже вприпрыжку продолжила путь до станции.

  К сожалению, ситуацию со штормовкой мне исправить не удалось. Когда отец забрал меня из отделения милиции, он не пожелал обсуждать тему брезентовой куртки, и кража осталась на моей совести навсегда.

  Вначале мне везло: до Барабинска добралась без приключений, и кое-что из еды перепало мне в тот вечер. С поездом тоже сложилось удачно. Одна из проводниц отошла от вагона, и я тут же юркнула в тамбур. Свободных мест в вагоне было много: поезд приближался к конечной станции и многие пассажиры уже повыходили раньше. Я забралась на верхнюю боковую полку и спряталась за свёрнутыми в рулоны матрасами. От обозначившейся реальной перспективы через четыре часа оказаться в родном Новосибирске, безо всяких пересадок и дополнительных приключений, у меня громко заколотилось сердце. Но, как тут же выяснилось, радоваться я начала несколько преждевременно. По спящему вагону, приближаясь к моему схрону, шли, тихо переговариваясь две женщины: «Может, она в другой вагон перебежала?» — Спрашивал первый голос. — «Отправимся, возьму фонарь, поищу получше», — отвечала вторая женщина, должно быть, проводница. Когда шаги стихли и хлопнула вагонная дверь, я соскользнула с полки и, стараясь быть неслышной, перебралась в соседний вагон. Сильно бояться было нечего: ну, высадят на Чулымской, так ничего страшного — уже светает, а утром рвану на электричках.

  Кроме того, первого, раза, когда я от Москвы доехала аж до Кирова, больше мне в поездах дальнего следования везло не слишком. Больше двух станций в них проехать не удавалось, а, бывало, что и после первого же перегона ссаживали. Но сделать попытку увернуться от проводников и доехать до самого Новосибирска всё-таки стоило: родной город, чем ближе я к нему подбиралась, манил всё сильнее. Я пробежала вагон, тоже оказавшийся плацкартным, перескочила в следующий, купейный, и с разбегу налетела на дедушку-проводника.

   — Куда это мы так спешим? — Спросил дедушка ласково, и затащил меня за руку в проводницкий отсек. Там он продолжил расспросы, посматривая на меня с добродушной усмешкой.

  Однажды я уже видела такую улыбочку, такие же истекающие лаской глаза. Точно так же вначале смотрел Страшный, это ещё до того, как он завёл меня в безлюдное место, загромождённое шпалами, досками, грудами кирпичей и ещё всякой всячиной. Там его ласковость внезапно сменилась нервным, пугающим напором; говорить со мной он начал грубо, властно, подавляюще. Какой-то шум спугнул Страшного, он пошёл узнать, в чём дело. Отошёл он совсем недалеко, но возникшей паузы мне хватило, чтобы очнуться от ужаса. По-обезьяньи вскарабкавшись на гору из шпал, я опрометью, с отчаянной храбростью перепрыгивая со штабеля на штабель, кинулась бежать из ловушки, в которую обещанием вкусной еды меня заманил Страшный. Но отделаться лёгким испугом не удалось. День, ночь и ещё день я не могла ни уехать, ни прилечь — Страшный не уставал преследовать меня, и однажды я всё-таки угодила ему в лапы.

  Ещё бы мне не испытывать недоверия к мужчинам, о чём с такой противной полуулыбочкой заявил Зубр.

  Чем ласковей говорил дедушка-проводник, тем сильнее меня охватывал страх. В конце концов, я не выдержала. Не сумев закричать, а тихонько повизгивая: «Помогите!», принялась колотить кулаками по стене. На мой стук из соседнего купе прибежала заспанная девушка, как выяснилось позже, сменщица дедушки. Одета она была не так, как остальные проводники, на грудном кармане её куртки защитного цвета ярко выделялась нашивка «Студенческий отряд»

  Выслушав мои несвязные жалобы и короткий отчёт дедушки: «Потеряшка. Надо будет пристроить в Чулыме», девушка принялась меня успокаивать:

   — Алексей Кузьмич не хотел тебя обидеть. Он, знаешь, какой добрый.

   — Испугал её кто-то шибко, вот она теперь и не верит людям. — Прокомментировал дедушка моё дикое поведение.

  Горка шоколадных конфет, выложенная передо мной, вполне успокоила, горячий чай довершил дело. Я размякла, почувствовала доверие к этим двоим, поэтому решение Алексея Кузьмича вывести меня из вагона на станции Чулымская стало полной неожиданностью. Но ещё более неприятный сюрприз поджидал на платформе: добренький дедушка сдал меня с рук на руки милиционеру.

  Я была в отчаянии: ведь почти уже добралась, и вот, на самом подъезде к Новосибирску влипла по-крупному. Неужели случилось самое страшное — «они» уже дознались про штормовку?!

  Там, куда, не обращая внимания на мой скулёж: «Дяденька, отпустите! Что я такого сделала? Отпустите, дяденька», меня привёл милиционер, не случилось ничего из того, чем пугал Злой Дядя Лёня. Меня вымыли, одели в некрасивую, но чистую казённую одежду, покормили, а потом стали задавать совершенно пустяковые вопросы: кто я, где живут мои родители, откуда и куда направляюсь. Женщина, которая расспрашивала меня, выглядела добродушной, про украденную куртку разговора не заводила. Я успокоилась, и тут же стало трудно отвечать на вопросы: внезапно захотела спать, и так сильно, что едва не сваливалась пару раз со стула.

  Меня отвели в помещение, где стояли две настоящие кровати с настоящими постельными принадлежностями. Одна из кроватей оказалась в моём полном распоряжении. «Эх, если бы с самого начала знать, что в милиции будет так классно... » — думала я, засыпая. Потом меня разбудили, снова покормили и произнесли невероятные слова, от которых в голове тоненько зазвенели колокольчики: «Скоро за тобой приедет отец».

  В ожидании приезда родителя меня отвели в комнату, где стоял небольшой аквариум, на который было разрешено посмотреть. У нас дома, не взирая на мои бесчисленные просьбы, никогда не было рыбок, и это меня крайне огорчало. «Вот вырасту, первым делом заведу себе аквариум. Какая же это прекрасная вещь! » — Думала я, любуясь милицейскими рыбками, когда открылась дверь, и на пороге появился багровый от ярости отец.

  Ещё бы мне не бояться мужчин! То же мне, Зубр-всезнайка! Если отец, приезда которого ждёшь, как огромного счастья... А потом ЧеЗээМ из трепетного влюблённого на твоих глазах превращается в террориста! Даже Четвёртый, который свечки за здравие мне на каждом углу ставить бы должен — приехала, вытащила, выходила — а он вдруг делает подлянку, чуть ли не по миру пускает...

  Только Дима был предсказуем, только в нём не ощущалось второго дна. Он один, обнаружив во мне запуганного восьмилетнего ребёнка, не принялся его мучить. Дима любил и ту чумазую и голодную девчонку. А любить молодую красивую женщину — это не фокус. Как там? — «ты грязненькими нас полюби, чистенькими нас всякий полюбит» — так, кажется.

  А вот и Чулым. Наш скорый поезд останавливался тут всего на две минуты, так что выйти, обозреть место событий, которые только что с необычной яркостью всплыли в моей памяти, не получалось, через ночное окно рассмотреть тоже ничего не удалось. Я, собираясь позвонить сестре, подключила телефон, и верный аппаратик тут же подал сигнал о полученном сообщения. «Женя, позвони!!! » — эсемеска была от Нади. «Дети!» — Закопавшись в своих воспоминаниях, я уже полдня не интересовалась, как они там без меня.

   — Надя, что случилось? Что-то с детьми? — Я почти кричала в трубку, забыв, что могу разбудить спящих за тонкими перегородками пассажиров.

   — Не волнуйся, у нас всё в порядке. Ты где сейчас?

   — На той самой станции Чулымская, где закончилось моя Первая Железная Дорога. Тут я попала в милицию и отсюда меня забрал отец.

   — Вот-вот. Я как раз об этом хотела тебя спросить: а как ты там оказалась? Я не очень вникала тогда, но помню, что отец ездил за тобой в Чулым. Но ведь дядя Лёня потерял тебя — пусть будет пока «потерял» — в Москве. Каким же образом ты обнаружилась в Сибири?

   — Добралась. По железной дороге.

   — Одна? В восемь лет?

   — Одна. В восемь лет. И я об этом рассказывала тебе, Надя, в общих чертах.

   — Во-первых, именно, что в общих. А, во-вторых, у меня с тех ещё времён сложилось устойчивое представление, как всё было. Я помню, родители говорили, что ты убегала от милиции — после того, как ты сбежала от Дяди Лёни. Бегунок такой безголовый. А сегодня до меня вдруг дошло — тебя же сняли с поезда в двух шагах от Новосибирска!

   — Вообще-то я вполне могла и до самого дома добраться. Сейчас как раз вспоминала про дедушку-проводника. Если бы я не подняла шум, он позволил бы мне доехать до Новосибирска. Но после встречи с маньяком я не верила добреньким улыбочкам.

   — Маньяком?! Женя!

   — Да, вероятно, он был самым настоящим маньяком. Я называла его Страшным.

   — И чего ему было нужно от тебя?

   — Тут, как ты понимаешь, не так много вариантов. Но после того, как я двое суток ускользала от него, он пришёл в такое бешенство, что хотел уже, мне кажется, только одного — забить меня насмерть.

   — Что за ужасы, ты рассказываешь, Женя?!

   — Про ужасы, которые имели место быть, я тебе рассказываю. Страшный уже догнал меня и несколько раз ударил палкой. Я помню, что упала, и он стал бить меня ногами. Если бы на моё счастье не появился тот добрый дядя...

  В этом месте я осеклась.

   — Почему ты замолчала, Женя? Тебе плохо?

   — Знаешь, Надя, только что я почти наяву переживала многое из той Железной дороги. Это было непросто. Прокручивать по второму разу этот хоррор с собой в главной роли я не в состоянии.

   — Понимаю, сестрёнка. Держись. И обязательно позвони мне сразу, как прибудешь в Новосибирск.

   — Но в Москве в это время будет около двух ночи.

   — Это ничего. Позвони непременно.

  После разговора с сестрой мне в голову пришла нелепая на первый взгляд, но точная по внутреннему ощущению мысль: история Первого Побега стала матрицей, с которой дуплицировались дальнейшие события моей жизни, причем не разрозненными ситуациями, а циклами. Второй Побег иногда с детально точными повторениями укладывается в русло этого рассуждения. Во всяком случае, кульминационные моменты этих двух кругов — встреча со Страшным в Тюмени и лыжная прогулка с мажорным продолжением в пансионате — разрешились с помощью доброго дяди, которого во втором случае так и звали: Добрый Дядя.

  Следующий круг, назову его Кругом Замужеств, как и полагается при удалении от центра, был более размытым. Но Чисто Законный Мерзавец, после развода отнимая у меня ненужную ему Лизочку, опять затянул мёртвый узел. Разрублен он был силовыми методами знакомым силовиком. Это полезное знакомство я свела благодаря — кому же ещё? — разумеется, Доброму Дяде.

  Даже аквариум появлялся на каждом витке спирали, причём не в случайных точках, и это уже почти смешно.

  В Первом Побеге он появился в тот момент, когда казалось, что всё плохое осталось позади, что очень скоро будут мой дом и счастье. Но за мной приехал отец и тут же вдребезги разбил мои надежды попасть в отчий дом. Тогда мне стало страшно по-настоящему, так страшно мне не было ни разу за всё время моих злоключений. Никто не защитит меня, я одна в этом опасном и непонятном мире, а если это так, то жить и вовсе не стоит — таким приблизительно образом можно сформулировать мои тогдашние мысли и переживания.

  В аналогичной ситуации Второго Побега аквариум был круглым, и там плавало только две рыбки. Тогда я уже сдала на «отлично» два вступительных экзамена в МАРХИ, осталось сдать третий — и вот оно, исполнение мечты. Ложку дёгтя в бочку счастья положила хозяйка съёмной квартиры, когда выставила меня на улицу как аморально сожительствующую с тем, кого она считала моим родным дядей. При авральном переезде аквариум опрокинулся, и рыбки погибли. А других я заводить не стала — почувствовала что-то фатальное в невозможности создать хотя бы видимость дома, где люди оберегают друг друга, где на подоконниках тихо растут цветы, а в аквариумах так же тихо плавают рыбки. И моя радость от вступления в ряды будущих архитекторов несколько померкла с гибелью двух рыбок.

  Третий аквариум не состоялся. Проводя ремонт моей новой квартиры в «тихом центре», Дидан приготовил для него место — специально выдолбленный проём в стене между прихожей и гостиной. Но купить аквариум до того дня, когда он привёз нас с Алёшкой из роддома, Дима не успел. Первое время с малышом было не до аквариумов, а потом я отказалась от идеи его установки — рыбки создали бы чересчур правдоподобную иллюзию домашнего очага. Я поместила в проёме кувшин с живописно искривлёнными ветками. Эстетика вместо живого, и никаких отсылок к тому, что у меня ассоциировалось с понятием «дом» — чтобы тень на плетень не наводить.

  Четвёртый аквариум расколотил Четвёртый. Это само по себе могло казаться забавным, если бы акт прорабского вандализма едва не убил Лизочку. А ведь в ту пору я ощущала себя вполне устойчивой, чуть ли не успешной. Четвёртый наглядно продемонстрировал, как хрупок мир моего благополучия.

  Можно предположить, что в данный момент я проходила по следующему витку спирали, но как всегда, находясь внутри движения, не понимала его неумолимой логики. А, может быть, повторение пройденного, это путешествие во времени и в пространстве, которое я сейчас совершила, позволит мне отыскать выход из тупого вращения по расходящимся кругам?

  В таком случае, к сегодняшнему утру назрел вопрос о следующем аквариуме, и я почувствовала, что готова рискнуть.

  

  Город ещё не ожил, когда по пустым улицам я шла к дому своего детства. Я не стала брать такси — хотелось пройтись по прохладе раннего осеннего утра. Позвонив Наде сразу по выходе из вагона, я догадалась, что она недавно разговаривала с матерью. «Очень надеюсь, что вы, наконец, сможете услышать друг друга», — из этой Надиной фразы можно было заключить, что мама дрогнула и поставила под вопрос некоторые из незыблемых мнений о моей жизни. Я ещё не знала, что сестра говорила в том их телефонном разговоре приблизительно следующее:

   — Когда Женька в детстве пропадала, я восприняла всю историю в вашей подаче, без критического осмысления. Но, подумай, как же это может быть: Женя пустилась в бега в Москве, а нашлась возле самого Новосибирска? Ответ очевиден: она не из дома убегала, а домой стремилась изо всех своих силёнок. Представь, сколько ужасов пришлось пережить девочке за те двенадцать дней, что она через полстраны добиралась домой!

   — Если бы она не бегала от милиции, никаких ужасов не случилось бы.

   — Женя объяснила, почему она убегала. Дядя Лёня сказал, что её там будут бить и посадят в клетку с убийцами. Почему ты не допускаешь, что всё могло происходить именно так? Дядя Лёня, надо сказать, всегда был довольно мутным субъектом. Будем строго следовать фактам. Потеряв ребёнка, за которого он отвечал, дядя Лёня, как ни в чём не бывало, продолжаил своё путешествие. О том, что Жени с ним нет, он сообщил нам только из Киева. Это странное поведение взрослого не лезет ни в какие ворота, но оно почему-то оно никого не смутило. Женя, которая обнаружилась в двух часах езды от Новосибирска, утверждала, что дядя Лёня её бросил в Москве, мало того, обманул с киевским поездом и уехал без неё. И это ещё не всё: он создал ситуацию, при которой у Жени почти не было шансов на спасение — изуверски запугивал её милицией.

   — По-твоему, Леонид хотел, чтобы Женя погибла? Это абсолютно исключено. Он — положительный человек, непьющий, некурящий...

   — Да лучше бы он обкурился, но не уехал в Киев без племянницы. Ты как хочешь, а я доверяю Жениной версии. Девочка была до смерти измучена, но верила, что дома её пожалеют, а на неё набросились с руганью. Стыдно вспомнить, но и я принимала участие в травле. Послушай, мама, всё, о чём я тебе говорю, важно для того, чтобы мы, наконец, действительно стали семьёй. Мы обидели маленькую Женю — и семья распалась. Не смогу доказать фактами, но я уверена, в том, что говорю: после той истории в нашем доме стало холодно. Может быть, поэтому я выскочила замуж за первого, кто сделал мне предложение...

   — Не выскочила, а составила удачную партию. У тебя на редкость благополучный брак, Надя.

   — Ну, да — не пьёт, не курит, не гуляет, в азартные игры не играет, ещё много всяких «не». Чего ещё желать?

   — Ты оглянись вокруг, Наденька! Много ли в наше время можно отыскать таких вот «не»? Ты вытащила счастливый билет с Лёней, и не имеешь права роптать на судьбу.

   — Ты как всегда права, мама. Только зачем всё это? Зачем мы вместе? Мы с Лёней уже давно живём каждый сам по себе. В последние годы он из кожи вылезает, чтобы объединить нас общим ужасом перед старостью. А я не хочу туда. Мне ещё есть для чего жить — у меня сестра, племянники, я им нужна.

   — Только я никому не нужна.

   — Ты мне нужна, мама. И ты нужна Жене, просто она об этом ещё не знает.

  Я неспешно шла по умытым утренним улицам и впервые за много лет не ощущала себя, будучи в Новосибирске, выбракованной лишенкой.

   «Если бы ты не уехала в Москву, твоя жизнь прошла бы бездарно и пусто» — так, кажется, сказала сестра. Ах, Надя! Не факт, что она вообще как-нибудь ещё проходила, если бы я не встретила Дидана. И не в городе дело, и от себя не убежишь, не уедешь. Это он, Добрый Дядя верил мне, когда я сама себе не до конца доверяла, считал меня ни в чём не виноватой, когда я только и делала, что доискивалась до того, что опять сделала не так.

  Говорят, старые как мир истины не дают сбоев. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Но кто тогда получаюсь я, если обеих моих закадычных подруг детства уже нет на свете? Пять лет, как нет Маши, а Лика умерла совсем молодой, в двадцать два года.

  Мы с Машей всегда были откровенны друг с другом. Полудетские влюблённости, путаница во взаимоотношениях со сверстниками, постоянно меняющиеся романтические мечты и обстоятельные рассуждения о неизбежном выборе профессии — казалось, мы знали друг о друге всё. Кроме главного. Кроме того, что болело всерьёз.

  Мы никогда не говорили о том, как нам плохо дома, о том, что с того времени, как узнали, что из жизни можно уйти добровольно, к нам с настойчивостью, достойной лучшего применения, приходили мысли именно так и поступить. Обо всём этом мы разговаривали с Машей позже, когда встретились после трёхлетней разлуки в Москве. Маша так и не сумела убежать от самоубийства. А она старалась, очень старалась. И Москва у неё была. Но разве в самой по себе Москве спасение? Клеймо неудачного ребёнка, на котором отдыхает талант великолепного отца, проступило на Машином лбу в тот самый момент, когда её муж, неудачливый провинциальный Драматург, сумел-таки вписаться в театральную тусовку Москвы. Маша, оказавшись с мэтрами и мэтрессами за одними столиками ЦэДееЛа, и на знаменитой мансарде, где в мастерской именитого художника и его жены, замечательной поэтессы, собирались сливки московской богемы, вдруг растерялась, потерялась, глубоко и полностью прониклась чувством собственной никчемности. Её мужу, многообещающему визуализатору человеческих душ, оставалось только озвучить это изобилие недостаточности и отдрейфовать в сторону более достойной претендентки на свой растущий талант.

   — Я понимаю, я всё понимаю. У меня всё равно не получилось бы соответствовать уровню, на который он поднялся. Сейчас я была бы только помехой для него. — Горестно констатировала Маша, наливая себе очередной стакан водки. Она стремительно спивалась, а я, пытаясь её остановить, действовала слишком топорными методами.

   — Да кто бы он был без тебя? Ладно, новоявленный гений все эти годы только бы жрал и пил за твой счёт. Но ты же столько сил потратила, поддерживая и поддерживая в нём надежду на то, что всё получится. А потом от него потребовалась разочек поддержать жену, или хотя бы просто подождать, пока ты освоишься в новом окружении. Ведь ты освоилась бы, Машенька, непременно освоилась бы. Куда там! Ни у кого нет права так небрежно поступать с жизнью другого человека. Ты ищешь проблему в себе, а она в нём, в его чудовищно потребительском отношении к людям.

  Не те слова я находила, и не нашла тех слов.

  А сделанная из музыки и стихов Лика умерла от рака. Ей было лет тринадцать, когда умер отец. Она сникла, погасла. Проходило время, но прежняя Лика не возвращалась, её глаза не загорались, а становились всё грустнее. Мы проводили вместе много времени, как и раньше, но теперь это было почти молчаливое общение. Мы шли к Лике домой и слушали музыку из обширной фонотеки, оставшейся ей от отца. Моя подружка жила вдвоём с матерью, но нас всегда встречала пустая квартира. Несколько раз я засиживалась допоздна и заставала возвращение домой Ликиной матери. В тех случаях Лика приходила в такое смущение, что мне становилось жаль её до боли в груди, я тут же хватала в охапку куртку и выскальзывала за дверь. Мне было понятно: Лика очень не хочет, чтобы кто-то узнал про несчастность её жизни с матерью. Женщина потеряла мужа и утонула в своей скорби, а наличие дочери призывало выплыть и продолжать жить. Это раздражало — ничто не имело права отвлекать вдову от её горя.

  Только один раз Лика откровенно поговорила со мной о своей семье. Это произошло, когда я в слезах вернулась с маминого юбилея, где простояла часть вечера незваной гостьей за портьерой — у Лики я останавливалась тогда в Новосибирске. Её мать, отгоревав, вышла замуж и жила с новым мужем в той большой и красивой квартире в центре города, где когда-то мы с Ликой целыми вечерами слушали на виниле классическую музыку. Свою единственную дочь бывшая неутешная вдовица отправила на выселки, в несусветное жильё, называемое в Новосибирске «малосемейкой» — «Тебе пора учится жить самостоятельно, не цепляясь за мамину юбку».

   — Папа меня очень любил. Я была для него светом в окне. Видимо, мама не может мне простить того, что я вытеснила её из папиного сердца. Но я же ещё ребёнком была, не понимала, что мы с отцом причиняем ей боль. Бедная мама.

  Лика была вышвырнута бедной мамой не только из отцовского дома, но из всего того, где у неё оставались какие-то корешки, и ей не чем стало цепляться за жизнь.

  Когда я узнала о Ликиной смерти, сразу вспомнила глаза девочки, робко ищущие взгляда матери, и холодное отталкивание в этом взгляде. А после Машиного прыжка с высоты одиннадцатого этажа я уже не сомневалась, из какого детства мы все трое родом. Если бы не Добрый Дядя....

  Моя третья подруга, моя Саша, полюбила, разумеется, взаимно — любовь всегда выдаётся в двойном комплекте. Сашин страх испарился без следа, из чего я вывела, что страх побеждается любовью. У её сына теперь всё хорошо: ведь над ним сплели руки двое любящих людей. За профессиональную судьбу подруги тоже можно не волноваться. Она, никогда не отличавшаяся креативностью, вдруг зафонтанировала свежими идеями. Впрочем, трудно понять, где кончается архитектор Саша, и начинается её друг: ведь они работают в паре. Я не завидую подруге, я ей благодарна: в отсветах её любви наша с Диданом история ожила, и я увидела, как она красива.

  У Саши и её возлюбленного пока всё непросто: они ещё танцуют друг возле друга. То он делает шаг вперёд, а Саша отступает, то она набирается смелости для решительной перемены жизни, а партнёр не попадает в такт. Но это ничего, пусть потанцуют. Им спешить некуда, ведь они уже нашли друг друга.

  

  Мне окончательно расхотелось ворошить прошлое при встрече с матерью. Ещё меньше мне стало нужно её запоздалое сожаление. Сейчас меня интересовало совершенно другое: в самом ли деле Надю, кроме необходимости быть рядом с матерью, ничего больше не держит в Новосибирске? Если так, то жестоко требовать от Нади, чтобы она жила вдали от своих любимых людей, скорее уж матери нужно подтягиваться вслед за дочерьми и внуками в Москву. «Да маме хорошо будет с нами...», — подумала я и внезапно остановилась прямо посреди дороги. Хорошо ещё, что в эту рань автомобили не начали свой ежедневный забег. Никогда мысль о маме не была такой недавящей и необидной, и я догадалась, отчего это: я впервые подумала в связи с мамой не о себе, а о том, как ей будет со мной.

  Пришло, кажется, время готовить почву для переезда близких. Не моя вина, что родительский дом не стал стержнем, вокруг которого объединилась семья. А мой дом им станет.

  А всё-таки «случайный попутчик» оказался небесполезным. Надо будет позвонить Зубру, поблагодарить — лысый хитрец вложил свою визитку в коробку с диктофоном.

  Правда, мне так и не удалось обнаружить свою Главную Ошибку. Но, возможно, она заключалась в том, что я верила в её существование? Гипотетическая Главная Ошибка предполагала наличие Главной Вины — первой среди равных. А ведь именно от этого, от своей изначальной виноватости, я сбегала когда-то из дома. Пока Добрый Дядя был рядом, я не доискивалась до заложенного во мне дефекта. А стоило перемахнуть через китайскую стену его любви и заботы, я тут же начала сомневаться в своём праве на достойную жизнь. Недалеко же мне удалось отбежать от образа порочной лживой девчонки, если и сейчас, через полстраны — из Москвы в Новосибирск — я в качестве ручной клади тащила на себе набор страшных ошибок и жутких преступлений. Только что именно изо всего этого многообразия главней, оставалось для меня невыясненным и животрепещущим вопросом.

  Я живу. Попытка зачлась, как пророчил когда-то художник Толик. Всё подогнано, всё учтено в небесной канцелярии. Согласилась бы я сейчас, чтобы ничего из того, что было, не случилось: ни Страшного, ни мажоров, ни чемодана с деньгами, из-за которого чуть не попала в колонию, но и встречи с Добрым Дядей тоже не было бы?

  Не было бы у меня Димы. Ну, уж нет, я не согласна. Всё сложилось так, как должно было сложиться.

  Я шла, а за моей спиной в утренней тишине погрохатывала Железная Дорога.